Источник: Сегодня, 6 марта 1932 года

Небогатый, даже средний петербуржец, — банковский служащий, лавочник, чиновник, — всегда связанный делом и службой и редко имевший возможность покидать свой город, считал уже Финляндией находившиеся в 10—15 верстах шумные и пыльные Озерки, Шувалово, Первое Парголово. Третье Парголово серьезно считалось уже им финляндской глушью, хотя кроме знаменитых веек, наезжавших в Петербургъ на Рождество и масленицу, и молочниц-чухонок, вы ни одного настоящего финна, ни одной настоящей финки там не встретили бы.

Но Оллилу, находившуюся уже за финляндской границей, и иной петербургский интеллигент склонен был считать за истинное место, где создалась Калевала и, сняв городской пиджак и облачившись в чесунчу, с карманным словариком в руках он, следуя велениям интеллигентской совести, пробовал заговаривать с финном на его диком, прекрасном, свободном языке. Он говорил оллилскому брату-финну: „Икс, какс, иммера, эй иммера", а оллилский брат-финн улыбался и отвечал ему по-русски.

Боже, как я помню эту уютную, милую Оллилу за пограничным пунктом!

Я жил в Сестрорецке и за Дюнами с высокой горы мне все как на ладони было видно: и море, и сосновые леса, и тихая река Сестра, а внизу серенький шлагбаум, два жандарма и таможенный досмотрщик в зеленом мундире.

Я бывал на этой горе за Дюнами часто и мне, всегда приходилось немного прятаться, чтобы не вспугивать маленьких гимназистиков, которые облюбовали это место для иллюстрирования наиболее живых сцен из Майн Рида и Купера.

По реке взад и вперед — из Финляндии в Россию и из России в Финляндию, — мимо самого таможенного пункта, сновали одна за другой плоскодонки, изображавшие пироги, и маленькие команчи, татуированные грязью, в шерстяных чулках вместо мокассинов и в головных уборах из петушиных перьев, вызывали на бой выглядывавших из нарытых в горе нор своих врагов чипевэсов.

И таможенный досмотрщик с искренним увлечением следил. Ему, целые дни зевавшему около шлагбаума, мимо которого проносили только виборские крендели, детская игра была очень по душе. Она вносила в его монотонную жизнь какой-то интерес. Он даже в обоих лагерях успел завести своих любимцев и в опасные моменты боя, хотя он находился всегда при исполнении своих таможенных обязанностей, громким криком поощрял их: „Не зевай, Ястребиный Коготь, бери влево!... Смотри в оба Титикаха, Окровавленная Ладонь, не Меткий ли Глаз за твоей спиной?"

А мимо беспрепятственно проезжали телеги, проходили группы дачников, целые семьи. И замечая знакомые лица, на минуту отрываясь от игры, досмотрщик добродушно прикладывался к фуражке:

— Здравствуйте, барышня, — говорил он молоденькой курсистке, раз пять в день бегавшей из Оллилы через „границу" в Сестрорецк на уроки. — Извольте, ваши книжки...

И он передавал девушке книжки, которые та, чтоб не тащиться с книжками взад и вперед, оставляла у таможенного надсмотрщика на хранение, может быть, вместе с какой-нибудь маленькой контрабандой.

Это была самая юмористическая граница в мире.

Настоящая Финляндия находилась, конечно, куда дальше, даже не за Белоостровом, не за Мустамяками и Перкиярви, а далеко за Выборгом, хотя в Выборге русский язык слышался уже редко, были уже бравые финские полисмены в прусских касках и на вокзале за марку (36 коп.) вам предлагали финский „сектъ" — открытый стол со всевозможными холодными и горячими закусками, с горами масла, с лососиной, с бифштексами, телятиной, причем никто не только не следил, что вы берете и сколько берете, но и не интересовался, уплатите вы свою марку или нет.

Предполагалось, что уплатите. Финн в своей неслыханной честности, доходившей до святости, до младенческой наивности, конечно, представить себе не мог, чтобы кто-нибудь решился так опозорить себя и не уплатить. Но позорили себя довольно охотно. Конечно, не финны. Иной такой не-финн не только не платил, наевшись до отвалу, прямо до срама, так что уж дышать нельзя было, напихав еще кое-что в карманы про запас, прихватив еще с собой на всякий случай вилку, ложку и ножик, вызывал еще заведующего и разносил его на чем свет стоит:

— Почему нет икры? Почему, я вас спрашиваю? И что это за лососина? Лососина это, по вашему? Да это какое-то разваренное дерьмо, а не лососина! Я не привык к такому! Чтоб мне такого не было!... Ставлю вам на вид, имейте в виду!...

И сытый, как свинья, не уплативший ни копейки, с запасами, с ложкой, вилкой, с ножиком, величественно удалялся, возмущенно стуча по асфальту.

[...]