Карельский перешеек 1920-1930-х годов в эмигрантской прессе
В гостях у И. Е. Репина в Куокала
Источник: Возрождение, 5 октября 1925 года (Париж)
В гостях у И. Е. Репина в Куокала
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗА ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ
Недавно отпраздновали рождение одного из самых крупных представителей русского искусства — Ивана Ефимовича Репина, которому 6 августа минуло 81 год.
По пути бегства из России в Европу, в марте 1920 г., меня со всею семьею забросило в Оллилу, по соседству с Куокала. Ниже приводятся отрывки из моих воспоминаний, в которых идет речь о нашем знаменитом художнике.
...По воскресеньям и праздничным дням ходили мы в церковь в Куокала, где был прекрасный православный храм, очевидно недавно выстроенный местными дачниками. Все убранство храма и ризы священнослужителей отличались богатством и видно было, что прихожане не стеснялись средствами. Пел небольшой хор любителей — довольно стройно. Среди них часто можно было видеть Илью Ефимовича Репина, проживавшего на даче «Пенаты», расположенной на пол-пути по дороге между Оллила и Куокала.
Илья Ефимович как-то пришел с визитом к хозяину нашей дачи, Б. А. Э-...1 ну и я и моя семья с ним познакомились. Узнав, что мы беженцы, только что вырвавшиеся с опасностью для жизни из Петрограда, Илья Ефимович стал усилено нас приглашать к себе в приемные дни — в среду каждой недели.
Рядом с дачей «Пенаты», принадлежавшей покойной г-же Нордман, которая одно время прогремела своим вегетарианским режимом — она, как известно, готовила всякие блюда из сена — была дача - студия сына Ильи Ефимовича — Юрия.
С молодым Репиным, который тоже художник, и, как говорят некоторые ценители, очень талантливый, мне не удалось лично познакомиться. Но моя молодежь его встречала и рассказывала мне о необыкновенных чудачествах Юрия Ильича. Так, например, при входе в его дачу красовалась доска, на которой крупными буквами было написано: «Покупаю трупы павших животных и птиц». Эту доску я сам видел. Уверяют будто бы молодой Репин ест только падаль, не брезгуя при этом ни собаками, ни кошками, и что он ни за что не станет есть мясо убитых животных.
В среду на Святой я и моя старшая дочь собрались к Илье Ефимовичу. Как дом г-жи Нордман, так и жизнь его обитателей неоднократно описывались в современной печати начала текущего столетия. Поэтому особенно подробно не стоит на них останавливаться, но скажу здесь лишь о том, что особенно бросается в глаза всякому, пользующемуся гостеприимством Ильи Ефимовича в его приемные и неприемные дни.
Как входные двери, так и прилегающие к ним стены испещрены многочисленными надписями. На первом месте красуется доска, на которой написано, что приемные дни для посторонних среда — от часу до пяти. Несколько ниже под этой надписью значится: «Обед подается в шесть часов и никто без особого приглашения не должен оставаться обедать».
В передней, на самом видном месте: «Самопомощь», и под этим словом пояснение: «всякий должен снимать и надевать свое верхнее платье сам». На внутренней стороне выходных дверей — крупная надпись: «Не забыли ли вы что-нибудь». Далее висит следующая инструкция: «Войдя в первую комнату ударить в гонг и ждать пока из внутренних покоев не явится кто-либо из домашних и не проведет туда посетителя». Надписей и инструкций было такое множество, что всех их и не припомню.
Ударив в гонг, мы стали ждать появления проводника. В переднюю вошла миловидная горничная и провела нас в комнату, очевидно, совмещающую в себе и столовую и гостиную и спальню Ильи Ефимовича. Комната и ее обстановка были настолько оригинальны, что не могу ее не описать.
Среди освещенной громадным окном комнаты стоял очень большой круглый стол, за которым сидело человек восемь посетителей. Встретивший нас Илья Ефимович после обычных представлений предложил занять места у стола. Стол оказался двухэтажный. Доска нижнего этажа была выкрашена белою краскою и предназначалась для установки на ней тарелок и чашек. Над этой доскою возвышалась другая, которая представляла вращающийся диск. На этом-то диске красовался самовар и все принадлежности для чаепития, кофейник, молочники, сливочники и всякие яства, которыми обыкновенно украшают пасхальный стол.
Илья Ефимович пояснил, что мы должны ворочать диск и остановить его в то время, когда против нас будет находиться то угощение, которым мы желаем воспользоваться. Таким образом всякий гость, сидя на своем месте мог взять со стола что ему было по вкусу, избавляя как хозяина, так и прислугу от необходимости разносить угощение.
Хотя такая система и имеет большие удобства, но не скажу, чтобы по красоте ее можно было бы сравнить с обычными, хорошо сервированными и убранными пасхальными столами. Уж больно смахивало все это на какую-то Квисисану.
Стены комнаты были увешаны в большинстве незаконченными картинами, эскизами и несколькими портретами. Многие из этих картин, как нам пояснили принадлежали кисти дочери Ильи Ефимовича.
От входных дверей комнаты на несколько аршин тянется нечто в роде перегородки, отделяющей угол, в котором стоит кровать с балдахином. У изголовья кровати на высоком пьедестале установлен бюст Ильи Ефимовича, украшенный венками и гирляндами. Все это задрапировано, сильно напоминая убранство икон в католических храмах на страстной неделе.
Когда собравшиеся посетители покончили с чаепитием, Илья Ефимович попросил всех подняться во второй этаж, весь занятый обширной студией художника. Нужно отдать справедливость Репину — в студии царило полное благоустройство и не было никаких следов того, что принято называть «художественным беспорядком». В противоположной стороне от входа в студию стоял огромных размеров мольберт, на котором находилась столь много нашумевшая в семидесятых годах прошлого столетия картина «Крестный ход». Помню как в консервативных кругах Петербурга нападали на Репина за тенденциозность этой картины. На первом плане впереди священника и дьякона гарцует верхом полицейский урядник, наотмашь нагайкой хлещущий слишком близко подошедших к крестному ходу. Та картина, которая в семидесятых годах была выставлена на выставке, попала в Музей Александра III.
По поводу этой картины я разговаривал с Ильей Ефимовичем. На мое замечание, что она в свое время вызвала ярую критику за ее тенденциозность, Репин стал мне рассказывать, что все, что на ней изображено, не есть плод его фантазии, а списано чуть ли не фотографически с натуры.
— Я сам шел с крестным ходом более двенадцати верст и делал наброски по пути. Могу вас уверить, что это есть точное изображение крестного хода, в одном из уездов Курской губернии. Картина, которая находится в Музее Александра III, писана позже той, которую вы здесь видите в незаконченном виде. Вот уже более сорока лет, как переделываю и никак не могу закончить.
И действительно — кроме фигуры громадного роста дьякона и, пожалуй, священника, все остальные фигуры представляют эскизы. Но зато с какою силою и реализмом написан дьякон, держащий в руках кадило! Лицо его с всклокоченною бородою и развеваемыми веером волосами дышало каким-то скотским выражением беспробудного пьяницы - крючника или ломового извозчика. Нельзя отрицать того, что такие дьяконы встречались в некоторых захолустных приходах необъятной матушки Руси. На этой картине не было слишком рьяного блюстителя порядка — конного урядника.
Другая незаконченная картина в студии Ильи Ефимовича был портрет, в человеческий рост, поэта А. С. Пушкина. Пушкин изображен во фраке с шляпой в руках, стоящим на набережной у одного из сфинксов против Академии Художеств. На него падает необыкновенный луч красного цвета, придающий всему изображению довольно яркий красный колорит. Не скажу, чтобы как освещение, так и выражение лица поэта особенно мне понравились. Несчастного Пушкина, как мне сказал Репин, он довольно часто переделывал и никак не мог закончить.
В числе вполне законченных произведений стоял на мольберте портрет А. Ф. Керенского, заказанный им для отсылки в Америку. Если бы портреты могли слышать и понимать то, что говорят об их оригиналах, то много не приятного услыхал бы этот ничтожный племянник «бабушки русской революции» из уст знаменитого художника и его гостей.
Узнав, что моя дочь и я владеем английским языком, Репин обратился к нам с просьбой сочинить письмо от его имени сэру Бьюкенену, последнему Великобританскому послу в Петрограде, который после бегства из России был назначен послом в Рим. Илья Ефимович писал портрет этого дипломата, почти его закончил, так как для этого оставалось не более двух сеансов. Но как раз в это время последовал большевицкий переворот. В письме нужно было спросить сэра Бьюкенена — увез ли он свой незаконченный портрет, если да, то не желает ли он, чтобы Репин приехал в Рим, чтобы дописать его. Письмо было написано и очень скоро получился ответ, что к сожалению портрет со многим другим имуществом остался в Петрограде, а потому о дальнейшей судьбе его ничего не известно. Илья Ефимович говорил о поездке из Куокала в Рим как о каком-то пустом передвижении, несмотря на то, что знаменитому художнику уже тогда было более семидесяти лет.
В мае 1920 года в заграничной печати появилось известие о смерти Ильи Ефимовича. Одна русская газета успела даже написать его некролог. Но, счастью, это известие оказалось ложным, и как раз в это время было получено письмо от дочери, которая сообщала, что Илья Ефимович жив и здоров и пишет ее портрет.
По этому поводу мне вспоминается, что лет сорок тому назад в «Нoвом Времени» появилось известие о смерти и длинный некролог проживавшего в Одессе, бывшего некогда новороссийским генерал-губернатором — графа Строганова. Граф, несмотря на свой весьма преклонный возраст, продолжал всем интересоваться, очень много читал и, конечно, в первую голову столичные газеты. Прочитав свой некролог, — он в нем сделал несколько исправлений и отправил его при письме редактору «Нового Времени» с просьбой сохранить в делах редакции и после его смерти напечатать в исправленном виде. Об этом мне рассказывал хорошо знавший графа - долголетний сотрудник «Нового Времени» — Константин Аполлонович Скальковский.
И. И[?]
Примечания
- Предположительно, речь идет об инженере-технологе Борисе Аркадьевиче Эфроне.