Карельский перешеек 1920-1930-х годов в эмигрантской прессе
Иван Савин. У Репина
Источник: Возрождение, 16 сентября 1926 года (Париж)
У РЕПИНА.
(Источник фотографии: "Возрождение", 23 сентября 1926 года)
Все, как было: обильно усыпанная песком куоккальская дорога. Мохнатые руки деревьев над покосившимся забором. Знаменитые зеленые ворота с выпуклой строчкой
деревянныех желтых букв:
- «Пенаты» - и какими-то зелено-розовыми цветами и птицами.
За калиткой длинная, тенистая, на туннель похожая, аллея. И дом причудливой архитектуры, с вычурными башенками, мезонинами и крылечками, весь в стекле и зелени.
Все, как было.
Остановились здесь мгновения и года. Разве только зарос еще больше пруд, да покосились слегка старинные мостики в запущенном саду.
Не пугайтесь пестрого плаката у крыльца:
- Осмотр картин прекращен.
Суровая надпись эта давно уже выцвела. Звучит она совсем не сурово.
Если вы пришли издалека поклониться дому, в котором с каждой стены смотрят на вас яркие полотна великого художника земли русской - надпись эта будет только шуткой. Вас и встретят радушно, и поведут по крутой лесенке наверх, в мастерскую.
Войдя в переднюю, чувствуйте себя, как дома. Потому что говорят плакаты:
- Снимайте пальто и галоши сами.
- Бейте весело и смело в гонг сами.
- Там-там-там.
В гонг ударить я не успел.
Вышла Вера Ильинишна Репина, дочь художника. Талантливая артистка петербургских театров, она и теперь, вдали от сцены, досуги свои отдает театру. Все русские спектакли в приграничном районе ею вдохновляются. Каждую «среду» - репинский жур-фикс - Вера Ильинишна поет и играет.
Несколько дней тому назад в «Пенатах» праздновали день рождения художника - артистка с тонким юмором исполнила танец гейши.
Было в этот день слишком многолюдно и шумно. Со всей округи пришли в «Пенаты» и русские, и иностранцы.
Бедный Илья Евфимович, радушно встречая и знакомых и незнакомых, еле успевал пожимать сотни протянутых рук, отвечать на сотни поздравлений.
Сегодня - обычная «среда», и паломников у Репина меньше. Только близкие друзья, да пианист Пастухов с амереканцем-студентом, странствиями по белу-свету занесенным в Куоккала.
Веранда, вся в стекле, пронизана вечерним солнцем. По полукруглой стене расставлена скульптура: сам Репин (работы Андреева), мастерски вылепленный Ильей Евфимовичем бюст Льва Николаевича Толстого. Широкое лицо Шаляпина, работы известного «Паоло Трубецкого».
В кресле, за чайным столом хозяин «Пенат». На нем старинный, желтоватого сукна, с отворотами, сюртук, мягкая шляпа. В тени ее опущенных полей, еще приветливее горят глаза. Седой, как лунь, спокойный, всегда улыбающийся, Илья Евфимович богат внутренним, неумирающим светом, что горит на пути избранников и в годы заката.
Репину уже за восемьдесят. Конечно, старость наложила на него неумолимую свою печать. Жизнь беспощадна. Но ожидал я дряхлости большей. С тревогой вспоминал строки его писем ко мне прошлого и нынешнего года, писем со всеми черточками характернаго репинского слога:
- Я совсем безнадежен; такой уж период настал: ничего не могу. Пора уж, видно, бросать и карандаши и краски... Бывало и прежде, но теперь особенно: и память потеряна. И - ничего в голове!
- Что делать - как гоголевский дед на баштане: не вытанцовывается, да не вытанцовывается... Храбрится, храбрится в мыслях дед, а как взял бумагу в руки, так и стоп. В какое место несу кисть, на холст - хоть убей дида - не помнит...
А когда вглядишься в это живое лицо, вслушаешься в мягкий баритон восьмидесятидвухлетнего старика, до сих пор без посторонней помощи, подымающегося по крутой лестнице, в мастерскую, интересующегося совсем по-молодому и живописью, и литературой, и наукой, влюбленного в музыку - перестаешь верить тревожащим письмам...
- Илья Евфимович, что вы теперь пишете?
- Что пишу? Да ничего. Куда уж мне... Кажется, сообщал вам в письме, что - совсем одряхлел. Кисть вываливается. Помирать мне надо, а не картины писать...
Верить этому не надо.
В оценке творчества последних лет Репиным руководит одна из симпатичнейших черт его обаятельной личности - глубокая и искренняя скромность. Понятное для такого возраста сужение работоспособности, в освещении самого художника, превращается, чуть ли не в полную потерю ее:
- Где уж мне... Так мажу что-то...
Но стоит только, хотя бы мимоходом, остановиться у последних картин, эскизов и акварелей Репина, чтобы это ироническое «что-то», это снисходительное «мажу» заставило вас снова поклониться земно таланту, создающему в такие годы такую «мазню».
- Илья Евфимович, можно посмотреть ваше что-то?
- Прошу, прошу. Только - стоит ли? Неудачно у меня теперь все. Не вытанцовывается...
Пройдя снизу доверху увешанную картинами гостиной с роялем, у которого художник часто слушает Чайковского, Глинку и Мусоргского, входим в столовую «Пенат». И здесь - все как было. Зимой сервируется по «средам» чай на том же вращающемся столе. Тот же удивительный портрета князя С. М. Волконского - без нынешних его седин и той насмешливой грусти в глазах, что так запомнилась мне с первой его лекции о декабристах - там, в плененном Петербурге, в Доме Литераторов, на Бассейной... Те же пестрые ряды картин, своих и чужих.
Из нового бросилась в глаза небольшая акварель Репина: прекрасная женщина в русском национальном костюме, у ног ее - на коленях - мальчик, осеняющий себя крестным знаменем. И надпись:
«Только верой спасется Россия».
Репин указывает на одну из картин:
- Художника Бродского. Недавно мне в подарок привез. А вот еще один подарок, тоже из России, - добавляет он с чуть заметной иронией.
«Еще один подарок» - книга. Читаю на безвкусной, футуристически-пошлой обложке: «Очерки марксистской теории искусства, А. Луначарского». Шут гороховый, по-видимому, не только хотел направить гордость русской живописи на «марксистский путь», но и похлопать по плечу ненуждающегося в его похвалах художника: на первой странице сумбурных «очерков» собственной «его величества» рукой начертано:
- Великому маэстро - Н. Луначарский. Ленинград, 1926.
Посвящение это, залихватским почерком написанное, невольно звучит так: я - тоже маэстро и тоже великий...
Пробегаю в столовой последние номера «Жизни Искусства», останавливаюсь на статье о посещении советскими художниками «Пенат». Здесь та же самовлюбленность и ложь. Литераторы Луначарского весьма высоким штилем описывают этот визит. Со слов «наших художников» выходит, что «Репин - давно порвал с белогвардейской эмиграцией. Это провокация буржуазии. Репин - наш»...
Кстати, о «наших художниках». Забавная, можно сказать, публика, эти Бродский, Григорьев, Кацман и Радимов...
По словам Веры Ильинишны, целью комиссии наркомпросса было - «заманить папу в Россию». Неоднократно «наши художники» называли Репина «товарищем». Не успев познакомиться, не только почувствовали себя хозяевами положения, но и держали себя очень вызывающе.
«Теории марксистского искусства» сказались вполне: «наши художники» прежде всего стали закупать в Финляндии предметы роскоши мужского и дамского (!) туалета. Около тридцати чемоданов было ими отправлено в СССР. Сподручные великолепного Луначарского так увлеклись, что очень скоро опустошили свои (?) кошельки, в результате какового азарта не доплатили Илье Евфимовичу и его сыну, художнику Юрию Репину, 15.000 ф. марок...
Очень обидело добродушнных хозяев чисто советское воспитание «наших художников»: они неизменно запирали на ключ отведенные им в мезонине комнаты, набитые
мужскими и дамскими туалетами:
- А у нас весь дом не запирается. Краж у нас не бывает. И красть кажется, некому...
Но все это ничего, в сравнении с заключительным аккордом: погрузив на подводу все продукты «буржуазной культуры», «наши художники» благополучно отбыли в «Ленинград», забыв в «Пенатах» мелочь: картины! То есть то, ради чего эта шустрая компания и приезжала в Финляндию. Картины пришлось по просьбе комиссии наркомпросса выслать вслед...
В столовой у меня все время не выходила из головы последняя «мазня» Репина.
- Очень бы хотелось, Илья Евфимович, осмотреть вашу мастерскую. Быть может, Вера Илинишна была бы так любезна....
- Что вы, что вы. Я сам, сам. Прошу господа.
- Но лестница...
- Думаете, не взберусь? Я еще не так стар... - смеется художник.
Чуть прихрамывая, ведет меня Илья Евфимович в свое «святая святых». Стены обширной мастерской с потолка до полу покрыты картинами, большими и малыми, законченными и набросками. Здесь много эскизов к его знаменитым полотнам - «Заседание Государственного Совета», «Запорожцы», «Бурлаки».
Но есть и новое. И жадными глазами всматриваясь в это новое, окончательно перестаешь верить в то, «что пора уж видно бросать и карандаши, и краски». Во всем новом - старый, могучий, неувядающий Репин.
Вот полотно 1924 года — портрет местного священника в полном облачении. Я встретил, в «Пенатах» же, того, кто изображен на этой картине - сходство изумительное. Но вся прелесть этой вещи, пожалуй, и не в чисто внешнем сходстве, не в полном тождестве натуры и художественнаго образа. Прелесть во внутренней красоте и силе простого, совсем русского лица, спокойных глаз, смотрящих на вас из некоей мудростью и верой озаренной глубины. Живой жизнью, большой простотой и набожностью дышет этот дряхлый священник, в тонкой выписанной ризе, с большим крестом в руках.
Потом - «Голгофа», работы тоже 1924 года. Нельзя без дрожи стоять у этого большого полотна.
Как передать скудными нашими словами горький ужас «Голгофы»? Темная, синяя ночь. Туман с Мертвого моря. На двух крестах, утопающих во мгле и тумане - тела разбойников. Христос уже снят, крест его на земле. Стая бездомных костлявых собак лижет кровь. Вдали тускло горят огни, и неверное их отражение падает на лужу темной, почти черной, крови.
Религиозной теме посвящена еще одна новая картина Репина - «Встреча Христа с Марией Магдалиной», работы 1925 года. Бьющая по нервам сила ее в глазах Марии.
Трудно оторваться от этого взгляда. В нем целая поэма несдержанной радости, испуга, недоверия, боли, религиозного счастья...
Илья Евфимович выдвигает из-за стены новое полотно:
- Разрешите помочь, вам трудно..
- Нет, нет, я сам. Хочу показать вам последнюю свою работу. Но - тоже, знаете, слабо. Куда уж мне писать. Не вытанцовывается...
Я заранее знаю, что художник считает «слабым». И ие ошибаюсь. Показанный мне портрет Пушкина - новый шедевр Репина.
Поэт изображен во весь рост, на гранитной набережной. Слева - Невы державное течение. Румянец заката щедро позолотил кудрявую голову поэта. Совсем рыжей стала, эта милая голова. И прелесть новую видишь в знакомом лице «блондина» Пушкина...
По крутой лесенке сходим вниз, где предполагается, как всегда, маленькое концертное отделение.
Любимым композитором Репина остался по-прежнему Мусоргский, так трагически закончивший свою сумбурную жизнь. С трудом давалась слава этому гениальному неудачнику. На днях любопытный эпизод о нем рассказал Илья Евфимович:
По заказу одного мецената писал Репин картину «Славянские музыканты». Выдающиеся силы русской, чешской и польской музыки позировали ему.
В разгаре работы Репину пришла мысль о необходимости включить в картину и Мусоргского, о чем он и сказал заказчику. Тот ответил, буквально так:
- Сохрани Бог! Мне «мусора» но надо...
Было это в те годы, когда неутомимый Стасов разыскивал Мусоргского по всем кабакам столицы, когда композитор подчас пропивал последнюю рубашку. Многие музыкальные критики издевались над ним, публика «большого света» не понимала чудесного его творчества...
А теперь «пьяница Мусоргский» царит чуть ли не во всех концертных и оперных залах мира, как царит он в уютной гостиной «Пенат»...
Иван Савин.1
Куоккала.