Источник: Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: характеры и суждения. - М.: Новое литературное обозрение, 2008.

10/23 июня 1905

Горький сказал мне, что Леонид Андреев очень простой и приятный человек и для знакомства с ним не требуется особых церемоний; и вот сегодня я отправился к нему в Ваммельсуу (Черная Речка). Это в восьми верстах от станции Райвола¹, — там, где речка впадает в море. Дом Андреева (фамилия хозяина — Лыжин) стоит прямо у въезда в деревню справа (от нас), на открытом месте, так что вид открывается далеко во все стороны (но моря не видно). Андреев встретил меня очень приветливо. На нем были белая чесучовая рубаха с поясом и черные штаны, заправленные в высокие сапоги. Он повел меня на застекленную веранду. Неубранный стол с остатками утреннего чая (я приехал в полдень). Я сказал, что здесь совсем нет тени, и он ответил: «Для меня главное — открытый вид. Я люблю небо и могу отсюда смотреть на облака — как они появляются и исчезают. Недавно здесь была буря, и я с удовольствием наблюдал ее от начала и до конца». Он взял мой альбом с автографами и стал читать; дойдя до имен Францоза, Шпильгагена и Штинде, сказал, что очень их любит. На мой вопрос, знает ли он немецкий язык, воскликнул: «Это мое несчастье! Из всех языков знаю только русский!» При виде письма Раковицы он воскликнул: «А, Лассаль!» Читая автограф Юшкевича, с досадой покачал головой, рассерженно произнес: «Ах!» и потом сказал: «У него тоже есть литературный музей. Однажды он забыл у меня свою ручку и тотчас в ужасе написал мне, чтобы я сохранил ее, потому что этой ручкой написан один из его рассказов (не могу вспомнить, какой)». Потом он (Андреев) спросил меня: «Вам стоило, наверное, невероятного труда составить столь ценный альбом автографов?!» «Да», — сказал я и добавил, что почти всякий раз, когда мне в альбом пишут русские писатели, я должен заботиться о том, чтобы они не забыли указать дату и место записи. На это он (Андреев) сказал: «Хорошо, что Вы об этом напомнили: я бы этого тоже не сделал».

Стихов он никогда не писал. И никогда не диктует свои произведения.

Он показал мне через стереоскоп несколько своих портретов (любительская работа), где он снят в самых разных ситуациях; при этом он то и дело давал пояснения: «Вот это — тогда я писал "В тумане"... А здесь — "Фивейского"» и т.д. Когда я сказал, что на одной из фотографий он похож на А.М. Федорова, он ответил, натянуто улыбнувшись: «Это для меня не слишком приятно — я его не люблю».

Взяв альбом, он удалился в свою комнату. Я остался один на веранде и стал разглядывать разбросанные игрушки его двухлетнего сына: тетрадь для рисования, саблю и сломанное ружье. Когда он вернулся, я сказал улыбаясь: «Вы пишете против войны, а в сыне воспитываете воинственные инстинкты!» На это он ответил: «Во-первых, это влияние моих детских лет, когда я запоем читал Майн-Рида, а во-вторых, я выступаю лишь против войны с людьми, но не со зверьми, к которым отношу полицейских начальников, генерал-губернаторов, великих князей и т.д.» С недавним приемом депутации народных представителей у императора он не связывает особых надежд: они только льстили ему и внушали, будто вся Россия ему доверяет и солидарна с ним. Тем самым он еще более укрепился в своем самообожествлении, а идея народного собрания будет постепенно предана забвению. Или же он поставит в Земском соборе свои креатуры, так что в конце концов получится еще хуже.

Мы заговорили о «Красном смехе», и он сказал: «Мне ставят в упрек, что я изобразил ужасы войны, не побывав на поле военных действий и не видя их собственными глазами. Но так, ведь, вообще нельзя написать ни одного исторического романа!» Я добавил: «И ни одной исторической драмы, как, например, "Юлий Цезарь" (Шекспира) или "Борис Годунов" (Пушкина)». Я напомнил также, что и Шиллер написал «Вильгельма Телля», ни разу не побывав в Щвейцарии. Андреев слушал меня с явным удовлетворением.

Потом он сообщил, что собирается написать рассказ «К оружию, граждане!», в котором будет призыв к войне, а именно к войне народа с тиранией правительства. Эту вещь он намерен опубликовать за границей. Но сейчас он не может приняться за столь тяжкую работу, поскольку его нервы еще не совсем в порядке: он сам очень страдал, когда писал «Красный смех».

Он сказал: «Я ни за что не хотел бы жить в шумной Куоккале². Алексей (т.е. Горький. — Ф.) любит, чтобы его постоянно окружали люди. А я — нет. Я люблю только тех, которые мне нравятся».

До июля он ничего не собирается писать. Но день у него и так проходит незаметно: он фотографирует, ездит на велосипеде, катается на лодке, стреляет из монтекристо (купил в Выборге) и сооружает воздушного змея для своего сына; ему часто приходится ездить в Куоккала, чтобы позировать Репину, однако портрет не нравится им обоим.

На многих открытках он выглядит эффектнее, красивее. Он моего роста, крупный, с густыми волосами, по-цыгански смуглый; между бровями, прямо под носом, — резко обозначенная горизонтальная черта, словно кто-то прорезал ее ножом. Руки его оказались немытыми — под ногтями, по крайней мере, была видна грязь.

За дом он платит 350 руб. Меблировка включает в себя пианино, на котором, однако, никто не играет.

Вокруг дома — обширная лужайка с клумбами, где не растет ни одного цветка. За домом — несколько грядок, на них растет дикая земляника: он не выпалывает сорняки. «Вы и редиской не интересуетесь?» — спросил я с укоризненной улыбкой. «Нет, зато Алексей (т.е. Горький) весьма интересуется».

С нами сидела его жена: очень юное существо, не слишком красивая, но с привлекательным лицом, худенькая, простая и очень приветливая. Они женаты всего лишь четыре года.

Он (Андреев) зовет Горького не иначе как «Алексей», а она — «Максимыч». Она привела и своего сына, который, едва она сделала ему замечание, замахнулся на нее рукой.

Оба просили меня остаться, но меня ждал извозчик.

Они проводили меня до ворот и пообещали приехать — на велосипеде.

[...]

4 августа 1908

Получив письменное приглашение, доехал вчера поездом до Райвола и оттуда извозчиком — до Черной речки (Ваммельсуу). Уже издалека виден массивный, не совсем обычный дом под красной кирпичной крышей и с башней — явно недостроенной. В прихожей мне навстречу быстро вышел Леонид Андреев, в высоких сапогах, перехваченных в верхней части ремешками, в шляпе, венчавшей голову, в черной плюшевой (или бархатной) куртке с большими круглыми пуговицами посередине (по правому и левому боку — перпендикулярно расположенные карманы). Он радостно приветствовал меня и сразу же стал показывать мне многочисленные комнаты, давая при этом пояснения. Прежде всего должен сказать о внутренней отделке дома: все, что об этом говорится, — сущая болтовня; во-первых, дом еще вообще не готов ни снаружи, ни внутри (в одной из комнат работали плотники), во-вторых, нет ни единой росписи — ни на стенах, ни на потолке, а в-третьих, — ничего из ряда вон выходящего. Правда, нет и ничего банального, и нордический стиль, как его называет Андреев, выдержан последовательно вплоть до меблировки (таковы, в особенности, стулья в столовой — самого обычного вида). Все — массивно, просторно, светло, эстетично. Молодой архитектор Поль³ исполнил все это по рисункам Андреева. «Я доверил ему все дела по строительству: он производит закупку, расплачивается с поставщиками, рассчитывается с рабочими и (со смехом) несет ответственность за мои долги!» Самое большое помещение в доме — его рабочая комната (у русских она всегда называется «кабинет»); через полированные стекла — прекрасный вид вдаль на обе стороны, на леса и поля, и речку где-то внизу (моря из этой комнаты не видно). Он подвел меня к огромному Детскому портрету, который он выполнил по крохотной и совсем поблекшей фотографии: на портрете изображен он сам. На одной стене висят не обрамленные вырезки из русских газет и журналов (их примерно восемь): это карикатуры как на него самого, так и на постановку его пьесы «Жизнь человека». (В моем «музее» таких карикатур куда больше, и я обещал Андрееву лишние экземляры, если найдутся.) В рамке стоит портрет Берты Зутнер с надписью:

«Леониду Андрееву с искренним восхищением. Август 1905». И ниже:

«Пусть громогласно
Звучит везде:
Долой оружье!
Война нужде!»

Это он получил от нее в благодарность за «Красный смех».

На полках и в шкафах стоят книги в полном беспорядке; многие тут же на полу в пачках.

Нам подали два стакана чая. Узнав, что я был на Капри, Андреев не задал ни одного вопроса относительно Горького и его семьи. Сам же отозвался о Капри в высшей степени неодобрительно: мол, наслаждаться красотами этого острова можно не более пяти дней; он провел там пять месяцев и страшно скучал, ведь даже гулять там негде: все время приходится подниматься в гору... Я показал ему вчерашний номер «Слова» (он получает почту в три часа), где сообщается, что в качестве редактора альманахов «Шиповника» Андреев отрицательно отнесся к роману Сологуба «Навьи чары», так что продолжение появится не в альманахе, а в виде отдельной книги. Андрееву эта заметка явно не понравилась: «Во-первых, я более не редактор "Шиповника". Во-вторых, продолжение называется "Капли крови" и представляет собой самостоятельный роман. В-третьих, я действительно в разговорах с сотрудниками альманаха не слишком лестно отзывался о "Навьих чарах"; но я надеялся, что это останется между нами. И вот об этом узнал Сологуб! Это, наверно, задело его очень болезненно!»

Тут появилась его жена. Он поспешил навстречу и поцеловал ей руку в знак приветствия (должен заметить, что я пришел в час дня и видел в столовой кипящий самовар). Она не красива, но миловидна. Пикантность, лишенная неприятного привкуса. Немного декадентская прическа; чтобы привести ее в порядок, потребуется минимум час времени. Плечи и роскошная грудь обтянуты тканью, через которую просвечивает тело. Держится естественно и приветливо. Курит. Когда он, обратившись к ней, сказал «Аня», я заметил, что в газетах ее зовут «Матильда Ильинична». Андреев пояснил, что так ее звали в семейном кругу, тогда как в свидетельстве о рождении и в брачном свидетельстве стоит «Анна». — Она напомнила ему, что надо заполнить парижскую анкету, на что он сказал: «Вот ты и напиши!» И она стала писать. На вопрос, сколько у него детей, он сказал: «Напиши — трое, нет, на всякий случай, лучше — четверо!» На вопрос, есть ли у него награды, Андреев сказал: «Напиши, что на выпускном экзамене в орловский гимназии я получил единицу по тригонометрии!.. Собственно, я никогда не ладил с математикой! Письменные экзамены я просто скатал, а на устном провалился. Я начертил на доске черт знает какие знаки и сопроводил их буквами. Учитель велел мне прочитать вслух, что я написал. И я стал читать: cos α , sin β. А когда он спросил меня, что означают эти cos и sin, выяснилось, что я вообще ничего не знаю про косинус и синус! Экзаменатор отомстил мне тем, что велел написать на доске несколько чисел и перемножить их; и пока я выполнял это задание из программы приготовительного класса, все члены экзаменационной комиссии потешались надо мной». — «А сколько Вы получали за русские сочинения?» — «Четверки и пятерки».

Она принесла пухлый том (всего их четыре), в который вклеены рецензии на сочинения Андреева и статьи о нем (с самого начала его писательской деятельности).

Андреев удалился на миг, когда в комнату зашел его маленький сын от первого брака (я видел его четыре года назад... Забыл отметить, что вилла находится недалеко от дома, в котором он проводил лето с первой женой четыре года назад). Анна Ильинична ласково потрепала и погладила мальчика.

Тут пришли Репины. (Участливо расспрашивали о здоровье моей жены.) Между двумя землевладельцами завязался долгий разговор, который мало меня интересовал: о строительном материале и где его достать; о преимуществе того или другого сорта цемента; о задвижках на оконных рамах; о стоимости работ и т.д. Я уловил лишь, что Андреев собирается обить внутренние стены комнат серой тканью и что вся вилла в завершенном виде будет стоить тридцать восемь тысяч рублей.

Мы прошли через сад, заросший овсом, и спустились к красивой реке. Репин сказал, что на месте Андреева выбрал бы для виллы более удобное место, и Андреев ответил: «Вы имеете в виду — здесь? Да, поначалу я так и хотел сделать. Но потом рассудил иначе. Дело в том, что какие-то частицы красоты всегда нужно оставлять про запас. Если бы дом стоял здесь, я мог бы разом любоваться всей этой красотой. А так, прогуливаясь, я теперь все время наталкиваюсь на потаенные прелести». Репин полностью согласился с ним.

Когда мы стояли на балконе виллы, я стал озираться по сторонам, делая вид, будто что-то ищу. «Что Вы ищете?» — «Ищу шест с доской, на которой, как уверяют газеты, написано "Вилла Аванс"!» — «А, газеты! Однажды в редакции "Шиповника" я, получая аванс, сказал в шутку, что назову свою виллу «Аванс»; ну а люди приняли мои слова всерьез!» — «Да Вы и не можете назвать ее «Аванс» хотя бы по той причине, что Вы, судя опять-таки по газетам, проиграли все Ваши авансы в карты!» — сказал я улыбаясь. — «Да, да! При том, что я совсем не играю в карты!.. А когда я однажды совершал литературное турне, меня превратили в аванс-туриста (авантюриста)!»... Он засмеялся. Он вообще много смеется и шутит... Должен признаться: Андреев вовсе не выглядит таким серьезно-задумчивым и преисполненным мировой скорби, каким его изображают на различных портретах.

Еще когда мы сидели у него в кабинете, он рассказал, как нелегко приходилось ему в роли редактора «Шиповника». Люди являлись не к назначенному часу определенного дня, а когда им вздумается: рано утром или поздно вечером; и так — в течение всей недели. При этом — вовсе не по редакционным делам. Многие просили денег и грозились покончить с собой. «Что я мог поделать? Если б я шел навстречу каждому просителю, мне пришлось бы частенько выплачивать до тысячи рублей. Этого я, конечно, не мог, и сам называл себя в такие дни палачом. Особенно тяжко мне приходилось, когда я палачил начинающих авторов. Вы и представить себе не можете, до чего бездарные вещи попадали ко мне на просмотр! Часто, в полночь, ложась в постель, я брал с собой одну такую рукопись и думал перед тем, как приступить к чтению: "Господи, сделай так, чтобы я написал совершенно негодную повесть, но хоть раз пошли мне взамен пристойную рукопись!" Напрасно! Утром я вынужден был сказать молодому человеку или молодой девушке, сидевшим передо мной с трепещущим сердцем: "Не годится!"; и видеть, как они бледнеют и гаснут. Да, я их палачил».

Я спросил, как долго продержатся эти высокие гонорары и могут ли они еще более возрасти. «Возрасти? Вряд ли, — ответил Андреев. — Самые высокие гонорары получаем мы, я и Алексей (то есть Горький); тысяча рублей за лист или рубль за строчку. Мне предлагали уже и полторы тысячи, но я воспротивился. Следующий по величине гонорар получает Куприн: семьсот пятьдесят рублей; но скоро и ему будут платить тысячу. "Знание" могло платить раньше очень высокие гонорары, потому что каждая книга выходила тиражом в тридцать тысяч экземпляров, и весь тираж раскупался; а в последнее время покупателей поубавилось».

Я спросил, доволен ли он постановкой «Жизни человека» в Московском Художественном театре. «Не очень. Куда более удовлетворила меня постановка в Театре Комиссаржевской». — «А почему Вы позволили режиссерам делать то, что полностью противоречит Вашему замыслу, ясно выраженному в книге? Почему Вы допустили, чтобы вместо столь характерной размеренной польки играли абсолютно декадентскую мелодию?» — «А что можно сделать? Я сопротивлялся изо всех сил, но мне сказали, что постановка осуществляется в стиле Бердслея и звуки польки никак не подходят».

Появился Репин со своей пучеглазой «женой» Натальей Борисовной Нордман, пишущей под псевдонимом Северова. Она предложила нам подписать коллективное поздравительное письмо Льву Толстому к 28 августа. «С удовольствием!» — сказал Андреев и подписал. Я тоже подписал, хотя и не без усилия. Дело в том, что ручка у Андреева в том месте, где вставляют перо, — треугольной формы, поэтому держать ее было крайне неудобно (мне, во всяком случае). Я спросил: «Вы всегда пишете этим поленом?» — «Всегда. Вот уже пять лет. И всюду беру его с собой; оно побывало даже в Италии». — «Но если им долго писать, пальцы сводит от напряжения!» — «Нет, смотрите, как надо»... И, зажав перо между указательным и средним пальцами, он изогнул руку и стал писать, держа его под углом.

Тут Северова воскликнула: «Давайте все вместе пошлем на этой открытке привет Горькому!..» Без малейшего раздумья Андреев ответил: «Ну его! Я его не люблю!»

Мы изумились и молча направились к обеденному столу. Сервиз — самый дешевый; салфетки — не первой свежести. Кушали: борщ почти без свеклы, но с ватрушками; битки, в коих больше белого хлеба, нежели мяса, с зеленым горошком и картофельным пюре и — малиновое мороженое. Никаких напитков — ни единой капли! Ни водки, ни вина; даже кваса не было! На столе отсутствовал даже графин с водой. Через час после еды подали чай.

За обедом Северова отважилась задать вопрос: «Как же так получилось, Леонид Николаевич, что Вы перестали дружить с Горьким?»... И Андреев ответил: «Когда со всех сторон началась направленная против меня травля, Горький сказал, что моя репутация будет восстановлена в готовящемся к изданию сборнике "Литературный распад". И что же? Книга выходит в свет, а в ней — ни одной горьковской статьи, зато помещена чудовищная ругань в мой адрес! Мне не только отказывают в литературном таланте, но и выводят меня чуть ли не мошенником! Я написал Горькому и спросил, это ли обещанная реабилитация моего имени и чем он может объяснить невероятные выпады против меня. На это письмо я до сих пор не получил ответа!»

Но когда затем, после мучительной паузы, стали говорить о недавно появившейся «Исповеди» Горького, Андреев восхищенно воскликнул: «Какая прелесть! Какая прелесть! И какой безупречный стиль!»

В кабинете висит фотография, на которой он изображен вместе с Горьким. Репин показал на Горького и сказал, что тот выглядит здесь как маляр (я тоже хотел об этом сказать, но не решился). Андреев пояснил, что Горький и вправду был маляром и в качестве такового фигурирует в своем паспорте. При этом Андреев показал нам великолепно переплетенный экземпляр «Мещан» с дарственной надписью Горького, начинающейся словами: «Хорошо сказал Гейне: Бей в барабан и не бойся» (первая строчка известного стихотворения). Далее следует: «Цеховой малярного цеха и бывший академик».

С 15 августа Андреев снова начнет работать; сейчас он ничего не пишет. Посетители бывают у него редко: слишком далеко!

6 августа 1908

[...]

Дополнение к записи, посвященной Андрееву.

Будущим летом он собирается засеять семенами цветов огромную поляну перед своим домом, ныне почти целиком заросшую овсом. Хочет, чтобы у него был ухоженный сад с клумбами, грядками и т.д.

У него есть лошадь, которую он при мне запряг в обыкновенную финскую повозку; его кучер довез меня до станции Райвола — семь верст лошадь пробежала за полчаса.

Андреев подарил мне: 1) «Царь-Голод» с надписью; 2) «Красный смех», написанный на ремингтоне и с его собственноручными поправками; в текст вклеено несколько репродукций с антивоенных картин Гойи; 3) три своих редких юношеских фотографии и 4) свою самую последнюю фотографию (фотограф — Здобнов), размером более аршина, с любезной надписью.

Эту фотографию он несколько раз обернул газетной бумагой. В таком виде я и поставил ее рядом с собой на скамью в вагоне. Пограничная станция Белоостров. Входят три таможенника. Между их главным и мною завязывается такой разговор: «Это что такое?» — «Портрет». — «Какой еще портрет?» — «Фотографический». — «А кто на нем?» — «Мой добрый знакомый». — «Кто именно?» — «Писатель». — «Как зовут?» — «Леонид Андреев». — «Покажите». С большим трудом я распаковал портрет. Цербер глянул Андрееву в лицо, прочитал дарственную надпись и гордо повернулся ко мне спиной. Двое других последовали за ним и вышли из вагона, предоставив мне тщетно биться над свертком и приводить в порядок растрепанные газеты (снаружи лил дождь).

Но главное не это. На скамье, рядом с портретом, лежали не завернутые в бумагу обе книжки Андреева. К ним не было проявлено ни малейшего внимания — а ведь, казалось бы, именно на русско-финской границе должны особо интересоваться нелегальной литературой!

[...]

9 августа 1910

Получив любезное письменное приглашение, отправился сегодня в Райвола, а оттуда — в Ваммельсуу (Черная Речка) к Леониду Андрееву. Он как раз праздновал свой день рождения (39 лет), но из писателей не было никого; только представитель издательской фирмы «Прометей» по фамилии Михайлов и эмигрант Головин; кроме них — сестра Андреева с детьми. Он был весьма озабочен: у сына Вадима начались желудочные колики, так что он извивался и кричал; через час, однако, успокоился, и отец тоже успокоился. Нежные чувства проявлял он по отношению к своему второму сыну Савве, действительно очаровательному (это ребенок от второй жены, недавно родившей ему еще и девочку; а ее другая дочь — от первого брака). Андреев был в голубой плюшевой куртке и суконных брюках такого же цвета. Волосы — почти до плеч. Сильный, кряжистый, здоровый, подвижный. В его просторном кабинете — несколько двухметровых страшных картин Гойи, которые он сам нарисовал углем. И стулья, на которых приходится сидеть не где хочешь, а где они стоят, — их нельзя сдвинуть с места. Портрет Берты фон Зутнер, который я видел у него два года назад, исчез; впрочем, на стенах вообще нет ни одного писательского портрета (да и нигде их не видно). Была половина первого; все пили чай и кофе. Андреев все время пил крепкий чай с вареньем; а когда я сказал ему, что это вредно, ответил: «Он почти не действует на меня, потому что я привык — подобно царю Митридату, глотавшему без всяких последствий большие дозы стрихнина». Кроме того, он непрерывно курил. Большая лужайка перед домом совсем не изменилась: узкая гирлянда цветов по краю главной дорожки, кое-где — березки. Мы оба сперва спустились по лестнице (120 ступенек) к реке и осмотрели с берега моторную лодку, которую он купил за полторы тысячи: несколько дней тому назад она наскочила на камень и сейчас не работает. Потом полезли наверх и посидели, высоко над рекой, на белой скамейке. Андреев рассказал о своих писательских доходах. Все свои сочинения — как уже напечатанные, так и готовящиеся к печати — он продал Цетлину за сто тысяч рублей; все, что он еще напишет, он имеет право печатать где угодно и за любой гонорар, но потом это переходит в собственность Цетлина за дополнительный гонорар в тысячу рублей за лист. В первые годы он зарабатывал пером двенадцать тысяч ежегодно; эта сумма стремительно возрастала, так что в прошлом году его доход составлял сорок тысяч рублей (а в позапрошлом — пятьдесят тысяч). Особенно много приносят ему драмы. «Да, я и моя семья хорошо обеспечены» Участок вместе с домом и всей обстановкой обошелся ему в семьдесят пять тысяч рублей. Но у него еще остались незначительные долги. «Когда я начал это строительство, за мной был долг "Знанию" — две тысячи рублей!» — «Ну, а Вы довольны покупкой и строительством в целом?» — «Да. Но, по правде говоря у меня есть другое желание: я очень люблю путешествия и очень люблю в то же время мою семью. Постоянно путешествовать с семьей, однако, невозможно по разным причинам. Я очень люблю море, и его ярость меня не трогает. И вот мне хотелось бы иметь большую яхту, куда я мог бы перенести всю свою семейную обстановку. В этом плавучем доме, окруженный моей семьей, я путешествовал бы вдоль всей Европы: то в Стокгольм, то в Амстердам, то в Мессину и т.д. Встанешь на якорь и в течение нескольких недель знакомишься со страной. Но на это у меня слишком мало денег, даже если бы нашелся покупатель, готовый приобрести все, что Вы здесь видите».

На часах была уже половина четвертого, и звуки трубы возвестили нам об обеде; он происходил на веранде (там висит и маленький гонг). Закуски, за исключением редиски, не было никакой. Суп из цветной капусты, к нему пирог с капустой или саго, форель, птица, яйца и дыня. (Остатки мороженого с тарелки мужа и своей собственной Анна Ильинична соскребла обратно в глубокую жестяную вазочку, в которой подавалось мороженое.) На этот раз был полный сервиз и одинаковые салфетки (не так, как два года назад!). Но и на этот раз не было ни капли водки, пива или вина — несмотря на день рождения! За столом нас обслуживал интеллигентного вида молодой человек, но без формы, которую носит прислуга; повара в белом одеянии я увидел позднее. В промежутках между отдельными блюдами Андреев курил. Курила и его мать, сидевшая рядом с ним: на вид она совсем не интеллигентна, да и по одежде — «дама», напоминающая няню, с грубым, почти пропитым голосом; сперва я подумал, что она неграмотна, но она прочитала несколько писем, которые тем временем пришли... Андреев жаловался на насморк: «Как будто в носу у меня сидит верблюд!» Однако насморка у него не было видно и слышно.

Он повел меня в маленькую комнату с окном. «Отсюда я могу видеть, когда к дому приближается интервьюер, и тотчас спрятаться... Из этого окна можно даже стрелять!» — добавил он с угрожающей улыбкой. Раньше, предаваясь мечтам о яхте, он со смехом сказал: «Я бы взял на борт несколько интервьюеров и высадил бы их на необитаемом острове! Годика через два их можно было бы вернуть в цивилизованный мир, ежели исправятся!»

В углу стоит сейф, которому никакой огонь не опасен.

Он подарил мне, между прочим, немецкий перевод своего «Иуды Искариота» с надписью: «Фридриху Фидлеру Леонид Андреев от всего сердца». — «Ах, если бы я мог писать по-немецки! — засмеялся Андреев. — «Вот скажем: Auf dem Strasse sind Automobilen, Ferden, Hunden und ander Tieren⁴... По-французски же я совсем не умею. Прямо как Чириков, который не знает ни немецкого, ни французского, так что в прошлом году, будучи за границей, мы объяснялись с немцами и голландцами жестами и мимикой, что нам отлично удавалось!»

Тем более я был поражен, когда увидел на столе в его библиотеке (своего рода альков, примыкающий к кабинету) сочинения Гейне в издании Реклама (в переплете).

Он также удивил меня тем, что, несмотря на свой бодрый вид, уже два года страдает от головной боли. «И бессонницей?» — спросил я. — «Как раз нет. Но было бы, пожалуй, даже неплохо, ведь я, собственно, — противник сна, который так много отнимает у нас в жизни».

Свою речь он обычно заканчивает словцом «вот».

«Значит, Вы ничего не пьете?», — спросил я, когда он в шутку заговорил о том, что надо бы взять на моторную лодку, когда ее починят, коньяк и бенедиктин. «Нет... разве что раза три в году... Я не употребляю алкоголь, но... злоупотребляю им!»

Уже три дня, как у него новая чернильница: круглая, обтянутая кожей, с крышкой, которая сама отскакивает. Точно такую же, лишь немного меньше, он подарил мне для моего «музея». Он пользовался ею в течение девяти лет — это он подтвердил мне и письменно. Когда же я попросил его записать на листке бумаги произведения, написанные с помощью этой чернильницы, он ответил: «Это трудно. Ведь если я пропущу хоть одно, получится, что я обидел одного из своих детей». Но он все-таки написал несколько названий.

Своим лучшим произведением считает «Елеазара».

Рассказывал о «Моих записках», что их героя отождествляют с ним, автором, и считают его террористом, анархистом и т.п. «Ничего подо6ного! Все это я подаю с иронией, я написал памфлет, где все следует понимать как раз наоборот!»... И даже проницательные читатели не поняли меня. Так, Горький сказал, будто я обмазал ворота революции дегтем!» (т.е. дискредитировал революцию. В деревнях отвергнутый поклонник мажет ночью дегтем ворота дома, в котором живет девушка, потерявшая невинность. — Ф.)

О своих произведениях Андреев также сообщил следующее. Во второй части «Красного смеха» было место, где описывались взрывы бомб на одной из Московских улиц. По совету друзей он исключил это место как неподходящее к целому. Прошло немало времени, и в Москве на этой улице действительно Рвались бомбы, причем многие детали соответствовали написанному... Эту главу Андреев обещал подарить мне: «Не знаю сейчас, куда она подевалась, я ведь черновиков не сохраняю. Как только найду, непременно отдам в Ваш музей. Мы еще не научились ценить этот Ваш музей, как он того заслуживает!» И вот еще доказательство профетического дара, свойственного поэтам: у него есть рассказ в котором изображается восстание команды матросов, которое спустя некоторое время осуществилось: вспыхнуло восстание на «Потемкине». Рассказ остался ненапечатанным, но, возможно, он еще сумеет его использовать.

Известно, что Скиталец (Петров) обязан своей однодневной славой исключительно Горькому: он всюду следует за ним по пятам, фотографируется с ним (у меня несколько таких открыток), подражает ему своим внешним видом и т.д. (Сведущие люди назвали его «подмаксимовик», и в качестве такового он фигурирует на одном из рисунков: Горький изображен в виде большого гриба, а под ним — такой же, но поменьше: Скиталец.) И вот Андреев рассказал следующее. Однажды Горький попросил своего alter ego, чтобы тот не выдавал себя за него, но Скиталец (после овации, которую ему устроила публика, увидев его на извозчике и приняв за Горького) оправдывался таким образом: «А что мне делать? Не отвечать на приветствия — сочтут грубостью! Благодарить — сочтут обманом!»

О Н.А. Морозове Андреев сказал: «Я очень его люблю, но о чем мне с ним разговаривать? Только на научные темы, что само по себе, конечно, в высшей степени любопытно. Ну а по душе? Мать родила его именно таким, каков он теперь. Иначе говоря: он стал таким сразу, а не в процессе становления; он все нашел, не мучаясь исканиями; и сердце его сохранило чистоту, потому что он никогда не грешил».

В дом внесли граммофон, и мы слушали, как Андреев читает из «Елеазара». Но это не его обычный голос; говоря в аппарат, он его значительно понизил. «Впрочем, выступая публично, я тоже, как правило, читаю сильно пониженным голосом. Недавно эту штуку включили в тот момент, когда я, погруженный в свои мысли, поднимался по лестнице. Я просто испугался, услышав собственный голос»... А на оборотной стороне пластинки с «Елеазаром» записана «Нежная роза» — пародия на цыганский романс! Ее нам тоже дали послушать. Возмутительная художественная безвкусица и коммерческая бестактность (в чем Андреев, разумеется, ничуть не повинен)!

Он (Андреев) страстно увлечен цветной фотографией. Специально для меня, то есть для моего «музея», жена сфотографировала его на веранде и приблизительно через час вручила мне готовую стеклянную пластинку (стереоскопическое двойное изображение). Уникальный экземпляр. Она отдала мне со вздохом, потому что Андреев на этой фотографии вышел очень удачно.

Кроме того, Андреев любит писать маслом. Он показал мне два портрета: Белоусова и его жены. А также — голову Иуды Искариота с двумя различными глазами; прикрывая их поочередно, видишь, что у каждого из них — совершенно другое выражение во взгляде. При этом Андреев никогда не учился ни рисунку, ни живописи.

Был уже седьмой час, и я стал прощаться. Мы расцеловались, и Андреев воскликнул: «Федор Федорович! Я ужасно пред Вами в долгу: еще ни разу не был У Вас! Сколько раз собирался к Вам, и всегда что-то мешало. Я ведь не принадлежу себе. Даже у Репина бываю только раз в году, а ведь он живет совсем рядом. Но теперь даю Вам честное слово — слышите: честное слово! — я скоро навещу Вас. И не на даче, а в городе. В первой половине сентября. Слышите — даю честное слово!»

1. Ныне поселок Рощино.
2. Ныне поселок Репино.
3. Имеется в виду архитектор А. А. Оль.
4. "На улице были автомобили, лошади, собаки и другие звери" (искаженный нем.)