Леонид Андреев и его дача в Ваммельсуу привлекала большое внимание корреспондентов и фоторепортеров. Ниже представлен один из таких репортажей. См. также еще одну заметку из "Огонька" (1909 год), посвященной писателю и его вилле в Финляндии.

Источник: "Огонек", 2 (15) ноября 1908 года, №44.

Л. И. Андреев живет в собственной вилле «Белая Ночь», находящейся, приблизительно, в 12-ти верстах от финляндскаго курорта Териоки, в местности, называемой Черной Речкой.

Первое, что нам пришлось услышать от Леонида Николаевича, — это были жалобы на всевозможных интервьюеров, немилосердно фантазирующих и извращающих все, что касается писателя.

— Вот, например, — сказал он, — недавно мне пришлось по телеграфу исправлять искажения интервьюера одной большой петербургской газеты. Чего, чего только не пишут обо мне и о моей жизни, и врут уж буквально без всякого стеснения.

Так, один дошел до того, что сообщает о каком-то негре громадного роста, встретившем его; пишут о моей многочисленной прислуге, а у меня только девчонка — Фроська! Пишут, что у меня идешь неслышно по чему-то мягкому, и эта неслышная ходьба по чему-то мягкому навевает жуткость, а у меня просто финские половики настелены и... никакой жуткости я от этого не ощущаю...

— Почему вы переменили город на деревню?

— Приехал я в деревню потому, что здесь удобнее работать. И, думается мне, неудобство работы в городе не требует дальнейших пояснений. А на виллу я смотрю, как на орудие производства, которое дает мне возможность работать производительно.

Вилла построена молодым петербургским архитектором Олль и представляет из себя продукт его творчества. Я только сказал ему, что мне необходимо.

— Чем же вы теперь заняты, Л. Н.?

— Да вот, пока написал «Мои записки»; вещь эта уже напечатана в «Шиповнике»; а затем, окончил несколько мелких вещей: драмы — «Черная маска» и «Дни нашей жизни» и шутку в 1 действии «Любовь к ближнему».

— Скажите, какое из ваших произведений удовлетворяет вас наиболее?

— Конечно, вполне меня не удовлетворяет ни одно мое произведение, но более других вещей удовлетворяет меня «Царь Голод». Большинство критиков отнеслось к этой вещи совершенно отрицательно. Но, по-моему, как преувеличены были восторги по поводу «Семи повешенных», так несправедливы были отзывы о «Царе Голоде». Во всяком случае, я думаю, что эта вещь получит свою настоящую оценку только в критике будущего.

— Как смотрите вы на будущее русской литературы и, в связи с этим, каково ваше мнение об искании новых форм творчества?

— В настоящее время литература, при жестоком распаде, все-таки сохраняет отличительные черты русской литературы; она продолжает пребывать в области проклятых вопросов действительности, все тех же неразрешенных вопросов, и это делает ее особенной среди других литератур. Сейчас в качестве действующей силы в литературе господствует декадентство. Каково влияние этого течения — сказать трудно, но плохого я от него не вижу.

Литература — это существо сложное, весьма сложное, вечно живое и вечно умирающее. Что такое — искание новых форм? Это — новые способы для выражения новых идей и новых чувств.

Жизнь, ведь, ищет новых форм, — ищет их и литература. Это закон естественный и постоянный. Правда, и в искании существуют моменты успокоения, и на время существующее удовлетворяет запросы духа, запросы жизни. Но и в это время в глубине и жизни и литературы происходит брожение и застрельщики его продолжают искания, не удовлетворяясь найденным.

Литература подобна ручью, движущемуся постоянно, весной разливающемуся, в жару мелеющему, но находящемуся в движении постоянно, и я полагаю, что сейчас искание новых форм становится менее интенсивным, чем оно было несколько лет назад. А особенно интенсивным было оно при господстве реалистической литературы, в то время, как где-то внизу копошились декаденты и подтачивали ее. Сейчас декадентство почти признано академией... Форма декадентской литературы легализована, а, следовательно, и ее начнут подталкивать искатели новых форм. Ближайшее же будущее русской литературы будет, несомненно, борьбой, но не в области форм, а в области идей. Внимание будет обращено исключительно на вопросы религиозно-философского сознания: вопрос пола, быт, поскольку он является носителем этики, и т. д. И сейчас опять-таки замечается не то, чтобы возврат к реализму (того реализма, что был раньше, быть не может), но стремление синтезировать модернистское искусство со старым реалистическим. Возникает, так сказать, компромисс между реализмом и символизмом, и насколько в ближайшем будушем станет неприемлем голый реализм, приближающийся к натурализму, настолько же будет нетерпим и символизм в крайних его проявлениях. Конечно, все это очень гадательно, — заключил Андреев.

— Не скажете-ли вы, — как началось ваше литературное поприще?

Л. Н. улыбнулся.

— О, началось оно очень просто. Начал я писать случайно. В бытность мою студентом я, конечно, как и все студенты, писал, посылая свои вещи в редакции, и получал их обратно. И правильно, так и следовало, так как вещи были слабые. Когда я кончил и записался в помощники присяжного поверенного, случайно, известный адвокат Малянтович предложил мне писать судебные отчеты в «Московской Газете» (она существовала недолго). В скором времени я перешел в «Курьер», имея одновременно и маленькую практику. В одном процессе я даже имел успех. Я защищал проститутку типа Катюши Масловой, — процесс был психологический, — и после моей речи присяжные заседатели благодарили и... все-таки осудили.

— Хорош успех!

— Да-с, — повторил, улыбаясь Л. Н., благодарили и... осудили. — Так вот, в это время мне предложили в газете написать пасхальный рассказ. Я написал рассказ «Баргамот и Гараська». Рассказ мой имел неожиданный успех. Тогда я стал писать сначала маленькие фельетоны, а потом, и побольше. Получал я тогда по 5 и по 7 копеек за строчку. Однако, до выхода первого тома моих рассказов, меня в литературе не знали. Первый том имел большой успех. Первое издание сборника разошлось в 4,000 экземпляров в течение з-х месяцев, а второе издание разошлось уже в 8,000 в две недели и, странно, до сих пор этот сборник продолжает итти наравне с другими книгами. После этого еще с год я писал фельетоны в газете. Но уже с 1903 года я стал заниматься исключительно беллетристикой.

Леонид Николаевич помолчал.

— Полагаю, что мне очень везет. Что же касается отношения ко мне моих товарищей, то вначале все считали меня своим, и декаденты и реалисты, а теперь меня все считают чужим, и декаденты, и реалисты.

— А вы то сами, Леонид Николаевич, как относитесь к другим собратьям. Каких писателей вы предпочитали?

— Кого я люблю больше всех? Люблю Чехова, но он умер, люблю Гамсуна, но он чужой... А учился я писать у Толстого, хотя я и плохой его ученик, у Диккенса, которого я необычайно люблю, у Гаршина. Странная комбинация имен, правда? Но это так.

Читать я начал с шести лет и были у меня полосы в жизни, когда я читал запоем, читал до самозабвения.

— А кого вы любите в других областях искусства?

— В живописи люблю больше всех Беклина. Потом люблю Серова, он самый благородный художник, Бенуа, — он наиболее культурный, умный и тонкий.

— Еще один вопрос, Леонид Николаевич: какова цель вашего творчества вообще?

— Это большой и важный вопрос, и по этому поводу можно было бы много сказать, — задумчиво ответил Л. Н., — если бы меня сейчас не ждали люди по важному делу, я бы ответил вам подробнее. Чего я ищу? Я ищу правду в жизни, ищу смысла существования. Ищу правды во всем, что меня окружает, во всей природе.

— Вы пантеист?

— Нет, — пока я ищу. Сейчас я не пантеист.

С. Б.