Карельский перешеек 1920-1930-х годов в эмигрантской прессе
Памяти И. Е. Репина
Источник: Возрождение, 1 октября 1930 года (Париж)
Памяти И. Е. Репина
Умер Репин...
Для тех, кто близко знал почившего, кому выпала на долю честь встречаться и беседовать с ним, горечь этой потери безконечно чувствительна.
Вспоминая наши долгие, задушевные беседы в гостеприимных «Пенатах», в финляндском Куоккала, я вижу ясно перед собой его большой дом-терем, с покатыми стеклянными крышами, с большими окнами, выходящими в сад.
Окна открыты, светло в комнатах, тихо, только чуть слышится серебристый плеск «Посейдонова Ключа» перед круглой верандой.
Умер Репин...
Благодарная память благоговейно хранит в душе несколько резкий голос милого старика, хозяина уютных «Пенат», и острый его, сверлящий взгляд.
Надо было самому слышать этот голос и видеть поистине вдохновенное выражение лица Репина, чтобы почувствовать всю силу и красочность репинского рассказа.
Не раз, сидя подле камина, в большой мастерской художника, я слушал его воспоминания о далеких днях его детства и юности, о годах жизни в Париже, когда Илья Ефимович подолгу работал в своей мастерской на рю де Дуэ.
Какие встречи!
Виктор Гюго, Мопассан, Золя, Толстой, Тургенев, Полина Виардо, целая галлерея незабвенных писателей, художников, артистов минувшего века... И о ком бы ни говорил Илья Ефимович, у него всегда находились особенные слова, слава-краски, яркие «репинские» мазки.
Все они - те, кого он вызывал из сумрака своей памяти, - проходили перед вами живыми, колоритными образами, словно воскресшие здесь, в тиши просторной мастерской, со стен которой глядят портреты, написанные рукой самого хозяина.
Рано начиналась жизнь в «Пенатах»... Летом Илья Ефимович обыкновенно вставал около семи и, пользуясь каждым хорошим днем, неизменно направлялся на берег моря, купался и, бодрый, оживленный, возвращался домой, садился на маленькой веранде второго этажа, грелся на солнце и читал, полулежа в плетеном кресле.
Два раза в день, утром и под вечер, уходил он в свою мастерскую, запирался там, всецело отдаваясь работе.
Каждую среду двери «Пенат» широко открывались для всякого, кто желал навестить прославленного художника. Нередко читались в «Пенатах» доклады, и в дружеском обмене мнений гостеприимный хозяин всегда принимал самое живое участие, вмешивался в споры, горячо отстаивая свою мысль.
Во время моего пребывания в Финляндии, Илья Ефимович и сам выступал в качестве докладчика. Мне удалось присутствовать на его беседах о Льве Толстом и Владимире Соловьеве.
В своем образном слове ярко обрисовывал Репин и мудрый гений Толстого, и обаятельную мудрость большого русского философа.
- Почему вы не запишите своих воспоминаний о Толстом? - как-то раз спросил я Илью Ефимовича.
- Да что вы! Разве это можно? - ответил Репин, - разве можно «объять необъятное». Главное, ведь, не скажешь, не найдешь полноты
слов, а Толстой - сама полнота. Все в нем от Бога, от вечности... Передать Толстого мог бы пожалуй, только Бетховен... Да, да,
Бетховен...
Уже несколько лет прошло, как покинул я Финляндию, но все эти годы мы аккуратно поддерживали переписку. Последние, уже редко приходившие, открытки Репина все же свидетельствовали о неугасимости его духа, о живом интересе ко всем событиям нашей суетной жизни.
«По вечерам Вера (дочь художника) всегда читает мне, а я слушаю... Люблю и увлекаюсь теперь Алдановым» - пишет мне в одном из последних писем Илья Ефимович.
Мелкие, дрожащие буквы, но за ними светлый облик чудесного старика.
«Есть на пригорке в нашем саду», - писал мне как-то Илья Ефимович, - «маленькая группа можевельника. Там и залягу после смерти, уже и разрешение получил от финских властей»...
Далекие низкорослые кусты можевельника - в саду милых моему сердцу «Пенат», - я вспоминаю их: теперь осенним ветром зашумят они над свежей могилой усопшего великого русского художника...
Игорь Воинов1.