Источник: Право, №36, 6 сентября; №38, 20 сентября 1909 года

«Необходимо оградить русских от произвола средневекового финляндского суда», — таков лейт-мотив бесконечно-длинного ряда статей Нового Времени, Русского Знамени, Света и т. п. органов печати, и он же постоянно звучит в речах и заявлениях на суде обвиняемых по делу об убийстве Герценштейна лиц и их защитников. Негодуя на «крайне скандальную волокиту с делом Герценштейна», видя в ней «унижение русских людей», которые, «томимые в тюрьме, и кандалах, измученные волокитой, ждут и не могут дождаться решения», Меньшиков (въ статье «Суд чужеземцев», Новое Время, 25 августа, №12016) грозно требует «суда справедливого со всеми гарантиями правосудия», и как образец такового выставляет суд русский; он убежден очевидно, что русскому суду незнакома волокита. Ему охотно вторит Русское Знамя, выдвигающее в одной из своих статей (19 августа, №183) Судебные Уставы императора Александра II, в противовес суду финляндскому и в той же статье ругающее этот последний за публичность судебного следствия («порождение современной науки, которую рекомендуют жиды»). А Гражданин князя Мещерского совершенно серьезно дает совет министру юстиции Щегловитову «велеть из Петербурга освободить всех убийц Герценштейна и дело прекратить до дня, когда полиция, а не Вебер, найдет настоящего убийцу Герценштейна, а до того времени Вебера держать в кандалах» (цит. в Русском Знамени 8-го августа, №175).

Как ни странно негодование на отсутствие гарантий правосудия в устах присяжных защитников военного суда и административной расправы, каким диссонансом ни звучит восхваление судебных уставов рядом с порицанием публичности судопроизводства, или возмущение кандалами рядом с советом заковать в кандалы присяжного поверенного Вебера, скажем прямо, как ни лицемерны все эти ламентации, мы все же не имеем права проходить мимо них, ограничиваясь простым пожатием плеч. Дело в том, что доля правды, хотя и очень скромная, в них есть; эта доля правды на людей, не достаточно осведомленных, производит известное впечатление. Необходимо выяснить, что же именно в них правда и что неправда, и тогда станетъ ясно, как эта скромная доля правды в искусно составленных статьях нововременских лицемеров служит делу неправды.

Судебная волокита. Да, действительно, со времени убийства Герценштейна прошло уже 6олее трех лет, а дело о нем все еще не кончено. Неправда только то, чтобы подсудимые поэтому делу томились особенно долго в финляндской тюрьме и в финляндских кандалах, и что в этой волоките был виноват именно финляндский суд. Необходимо вспомнить, что мы имеем здесь не одно дело, а целых четыре дела, и, вероятно, за ними последует еще и пятое дело. В первый раз по обвинению в убийстве Герценштейна в феврале 1907 г. судился член союза русского народа Александров. Остальные участники этого дела, хотя их имена были известны финляндскому суду и хотя этот последний предъявил русским властям вполне законное требование об их аресте, не были разысканы. Виновен в этом, во всяком случае, не финляндский суд. Тем не менее Александров судился один. Тогда же он был признан виновным, но не в убийстве, — для обвинения в нем, несмотря на некоторые показания свидетелей, финляндский суд не нашел достаточных данных, — а только в недонесении, и приговорен к пяти месяцам тюремного заключения, которые он и отбыл; предварительно, до суда, он сидел всего несколько недель, и, конечно, не в кандалах. Это было первое дело. Вскоре после этого был арестован Тополев (Гамзей Гамзеич); в мае 1007 г. он был доставлен в Финляндию. Уже 12 июня того же 1907 года было назначено первое разбирательство его дела. За отсутствием некоторых свидетелей и некоторых данных дело было отложено до 12 июля и потом еще раз до 12 августа. Против Тополева имелся целый ряд улик; против него говорило его систематическое запирательство во всем, даже в том, установленном целым рядом свидетелей факте, что в союзе русского народа он был известен под кличкой Гамзей Гамзеич и ложь, в которой он был многократно уличен, а также тот поразительный факт, что прописка Киевской полиции на его паспорте была подчищена и помечена 27 августа, между тем как под этой пометкой судья разобрал подскобленную надпись 24 июля 1906 года (этою пометкою Тополев доказывал свое алиби). Несмотря на это, финляндский суд, столь порицаемый за свою суровость по отношению к подсудимым—русским, освободил Тополева (даже без залога), обязав его явиться к новому разбору дела 12 октября. Несмотря на обещание явиться, данное им самим и его защитником князем Волконским, Тополев предпочел скрыться. 12 октября дело Тополева разбиралось в последний раз, на этот раз в его отсутствии, и дело о нем было прекращено вследствии недостаточности улик. Его дело тянулось, так. обр., начиная с момента ареста подсудимого и до окончательного о нем приговора всего пять месяцевъ, — срок вовсе не особенно значительный, в особенности по сравнению с соответственными сроками в русских судах. И из этих пяти месяцев Тополев сидел в тюрьме всего четыре месяца (в России подсудимые, обвиняемые в гораздо менее тяжких преступлениях, впоследствии оправдываемые, нередко сидят годами на основании улик, гораздо менее серьезных). Сидел он, конечно, не в кандалах; в них он был только доставлен на суд для предупреждения побега. И будучи обвиняем в убийстве, он мог быть освобожден под простое обязательство явиться на суд; в России что-нибудь подобное было бы совершенно немыслимо. Где же тут видна особая суровость или жестокость по отношению к подсудимому? Это было второе дело, связанное с убийством Герценштейна.

Третье было дело Половнева, который был арестован в июне 1908 года и судился в первый раз в июле того же года. Дело было отложено до 27 августа, потом до 16 сентября и, наконец, до 2 октября того же года. Таким образом и оно тянулось не более четырех месяцев и закончилось обвинением Половнева в соучастии в убийстве, которое повлекло за собою приговор к шести годам смирительного дома. Подсудимый подал жалобу в высшую судебную инстанцию, выборгскиЙ гофгерихт, которая признала эту жалобу основательной и передала дело на новое рассмотрение кивенепского герадского (уездного или приходского) суда. Этот последний, рассмотрев дело в феврале 1909 г., постановил прежний приговор, при чем однако предварительное заключение зачел ему в назначаемый шестилетний срок смирительного дома. Этим кончилось третье дело, связанное с убийством Герценштейна.

Теперь, наконец, идет четвертое дело. В июне текущего 1909 года в тверской губернии арестован Юскевич-КрасковскиЙ; только в самом конце июля или начале августа русские власти доставили его в Финляндию. В августе же предал себя в руки финляндских властей Ларичкин, и уже 12 августа их дело разбиралось в первый раз въ герадском суде в Териоках. Тогда же оно было бы окончено, если бы доктор А. И. Дубровин не сидел в бесте под охраной генерала Думбадзе. В сентябре или самое позднее в октябре месяце оно, вероятно, будет окончено. И тут таким образом мы не видим особенной волокиты. Вот 4 дела, за которыми, может быть, последует 5-е дело — Дубровина. Это 5 отдельныхъ дел, каждое из которых тянулось всего по нескольку месяцев; а в том, что они составляют 5 дел, а не одно дело, виноват не финляндский суд, а русская полиция, не умевшая своевременно разыскать подсудимых. В России и теперь тянутся дела по обвинению в различных преступных деяниях, совершенных в 1905 году, т.е. годом раньше, чем убийство Герценштейна, и это при условии, что русская полиция не ставит никаких препятствий деятельности русского суда, и при том в порядке военного судопроизводства, славящегося своей особенной быстротой.

Средневековое судопроизводство — так гласит другое обвинение против финляндского суда. И это правда. Закон о судопроизводстве, ныне действующий в Финляндии, восходит к 1734 году. К нему имеется длинный ряд новелл, в значительной степени обновивших его. Тем не менее в организации финляндских судов и в порядке судопроизводства и теперь остались заметные следы средневекового строя и явственно звучат отголоски средневековой юриспруденции, еще сильнее, конечно, звучавшие до позднейших новелл, в 1734 г.

Наиболее противоречит современному правосознанию формальная система доказательств. Только согласное показание двух свидетелей составляет совершенное доказательство; один свидетель считается доказательством половинным; так гласит закон. Это стесняющее ум и совесть судьи постановление имело в свое время место и в наших законах о судопроизводстве; судебные уставы 1864 года поставили на его место право судьи свободно, по собственному убеждению, оценивать достоверность свидетельских показаний и других доказательств; но только в 1880 году формальная теория доказательств окончательно исчезла из нашего законодательства и практики. В Финляндии она до сих пор составляет действующий §29 гл. XVII Отдела о Судопроизводстве закона 1734 года и до сих пор тяготеет на суде.

Довольно стеснительным для дела правосудия оказывается и требование закона о том, что для допроса свидетеля необходимо свидетельство о том, что он не был осужден за преступление, влекущее за собой потерю гражданского доверия (ограничения в правах состояния). В деле об убийстве Герценштейна это требование закона сильно тормозило ход правосудия.

Неправильным является и смешение апелляционного и кассационного порядка [Финляндский суд не проводит достаточно резкой границы между ревизион., апелляцион. и кассацион. рассмотрением дела, и вторая инстанция (гофгерихт) имеет право как рассмотреть дело по существу и постановить новый приговор, так и кассировать приговор и передать дело на вторичное рассмотрение суда первой инстанции. Это один из крупных недостатков финляндского судебного права, который однако в данном случае не привел к каким-нибудь вредным последствиям для подсудимых. - здесь и далее в квадратных скобках примечания автора статьи].

Все это правда; но это далеко не вся правда.

II

Прежде всего сами финляндцы прекрасно сознают недостатки своего судебного устройства. Уже в 1877 году в сейме, — это был еще старый сословный сейм, — был поднят вопрос о коренном пересмотре всего судебного законодательства. Разные обстоятельства однако долгое время тормозили эту работу. Только в 1892 г. по всеподданнейшему ходатайству сейма, подкрепленному представлением сената, была по высочайшему повелению образована специальная комиссия, которой и было поручено выработать проект новых судебных уставов. Окончила свою работу она к 1901 году. Ее проект был выработан под сильным влиянием европейских, в том числе и русского, образцов, и важнейшие недостатки фипляндского судебного строя были в немъ устранены [См. Сандр. Судебная реформа в Финляндии. "Вестник Права" 1902 г., №2]. Но фактическая отмена финляндской конституции вновь затормозила реформу. Однако дело не совсем заглохло, и даже в несчастные для Финляндии годы работа шла. Были собраны замечания на проект судебных мест и юридического факультета Гельсингфорского университета. В 1904 г. сенат поручил рассмотрение всего материала соотоящей при нем законоподготовительной комиссии. В настоящее время проект принял окончательный вид и в самом недалеком будущем он будет внесен в сейм, если опять какия-нибудь печальные обстоятельства не помешают этому. Надо надеяться, что работа сейма, — теперь уже действительно народного сейма, избранного всеобщей подачей голосов, — не будет на этот раз преждевременно прервана, как это имело место по отношению к двум предшествующим сеймам, и что он не разойдется, не закончив судебной реформы.

Итак, первое, о чем не мешало бы помнить строгим критикам финляндского суда, — это то, что ни финский сейм и не народ Финляндии виноват в том, что ее судебные порядки еще не реформированы.

Тем не менее они еще не реформированы, и, делая им этот упрек, господа Меньшиковы формально совершенно правы.

Но сознание их неудовлетворительности настолько глубоко проникло в умы финляндских юристов-практиков, что они делают все, им доступное, чтобы смягчить ее. Так, например, финляндские судьи по большей части уже не требуют двух во всем согласных «достоверных» (т.е. не опороченных по суду и не отведенных в силу личных отношений со сторонами) свидетелей для признания какого-либо факта доказанным; они обыкновенно довольствуются двумя свидетелями для установления хотя бы различных обстоятельств, если эти различные обстоятельства подтверждают один и тот же факт, и если оба показания вызывают в себе полное доверие. Так, например, теперь уже нет надобности, чтобы непременно два свидетеля подтвердили то обстоятельство, что Половнев ночевал в одной комнате с Юскевичем-Красковским; вполне достаточно, если один служитель гостинницы установит это, а другой, — что Половнев расписался в книге для приезжающих за Юскевича-Красковского, и факт знакомства между этими лицами, отвергаемый Половневым, суд может признать доказанным, конечно, если свидетели вызывают к себе доверие и в особенности, если он подтверждается экспертизой почерка.

Таким образом практика истолковала формальную теорию доказательств настолько широко, что ее вредное влияние сведено к минимуму; вопреки ей и несмотря на нее судьи по большей части свободно оценивают достоверность свидетелей, как это делают они в России и других странах, где она уже отошла в вечность.

Но этого мало.

Рядом с крупными недостатками финляндское судопроизводство отличается и очень крупными достоинствами.

Уже в те отдаленные времена, когда большая часть Европы, не говоря уже о России, знала лишь келейное судопроизводство, когда суд постановлял приговор главным образом на основании письменного материала, добытого следствием в отсутствии не только посторонней публики, но по большей части даже и самого подсудимого, в то время шведское судебное право, действовавшее и в Финляндии, выработало публичное и в значительной степени устное судопроизводство. Гласность и устность всего судопроизводства закреплены для судов первой инстанции законом 1734 года. С тех пор как общеуголовные, так даже и политические и литературные дела ведаются в Финляндии судом при соблюдении этих двух условий. Устность судопроизводства до некоторой степени ограничивается, быть может, чрезмерной тщательностью и полнотой, с которою ведутся протоколы судебных заседаний; эта тщательность отнимает у суда несколько больше времени, чем это могло бы быть желательным в интересах быстроты процесса; тем не менее устность не нарушается. Публичность судопроизводства ограничивается лишь в самых исключительных случаях, именно в делах о преступлениях против нравственности и женской чести. Только суд второй инстанции разбирает дело в отсутствии сторон на основании письменного материала, доставленного судом первой инстанции.

Теперь однако гласность и устность не составляют исключительного достояния финляндского суда. Но он обладает еще одним крупным достоинством, незнакомым суду России и большей части европейских государств. Только в Англии подсудимый пользуется защитой на предварительном следствии. То же самое имеет место в Финляндии (равно как и в Швеции).

Допущение защиты на следствии имеет, впрочем, в странах, где действует шведское право, совершенно своеобразный характер. Англия знает предварительное следствие, отдельное от следствия судебного, и на нем, также как на суде, допускается защита. Шведское судебное право просто отменило предварительное следствие, слив его со следствием судебным. Герадский (уездный или приходский) и ратгаузский (городской) суд, ведающие большую часть дел в качестве суда первой инстанции, получают к своему разбору дело непосредственно после полицейского дознания и сами производят предварительное следствие на своих судебных заседаниях. Они допрашивают свидетелей, по большей части недопрошенных полицией или каким-либо другим учреждением, и производят другие действия, которые у нас поручены судебному следователю. Русскую читающую публику удивлял факт многократных заседаний суда по одному и тому же делу. Между тем удивительного тут ничего нет: это были с точки зрения русского судопроизводства не заседания суда, а отдельные действия, производимые в камере судебного следователя. По какому-нибудь делу в России нужно допросить свидетеля или нескольких свидетелей. Его или их вызывает к себе в камеру судебный следователь, и, кроме их самих, об этом не узнает никто: ни общество, ни подсудимый. В Финляндии нет особенных судебных следователей, и свидетелей вызывает поэтому к себе суд; но в тоже самое заседание он вызывает также стороны с их адвокатами. Допросив свидетелей в их присутствии, тут же выслушав возражения сторон, но имея нужду в получении еще каких-либо сведений, суд откладывает дело до следующего заседания. Это по существу действий следователя имеет вид и характер судебного заседания и заставляет незнакомых с делом людей заподозривать финляндский суд в медлительности, в неумении достаточно быстро покончить с делом.

Можно возражать против этой системы с точки зрения интересов общества; можно опасаться, что она дает возможность преступникам заметать следы и уклоняться от правосудия; именно это соображение мешает Франции, Германии и России усвоить английскую систему защиты на предварительном следствии; но нельзя отрицать того, что именно при ней подсудимый пользуется всеми возможными гарантиями, которые в полной мере дают ему компенсацию за формальную теорию доказательств, в особенности в том смягченном виде, в каком она применяется в настоящее время в Финляндии, за формальные требования для допроса свидетелей, за отсутствие правильного кассационного разбирательства, отдельного от разбирательства апелляционного и ревизионнного и т. д. Поэтому несомненным лицемерием звучат заявления о том, что финляндский суд «представляется изумительным попранием идей правосудия», когда эти заявления исходят от представителей интересов подсудимых вообще или обвиняемых в убийстве Герценштейна в особенности [Поставленные в кавычках слова заимствованы из прошения Булацеля на имя Столыпина, опубликованного в "Русском знамени", 1 августа 1909 г.].

Если мы рассмотрим дело или, лучше сказать, дела об убийстве Герценштейна, как они поставлены в финляндском суде, то мы увидим, что именно этот последний всего менее виноват в некоторой скорее кажущейся, чем действительной медлительности их рассмотрения, и что представители интересов подсудимых в данном деле всего менее имеют право говорить о попрании идеи правосудия.

Мы уже видели, что приговор по отношению к каждому отдельному подсудимому в каждом отдельном деле постановляется или, по крайней мере, постановлялся до сих пор (и нет основания думать, чтобы в будущем это изменилось к худшему) не более, чем через пять месяцев после того, как подсудимый передается русскими властями в распоряжение финляндского суда. Мы уже видели, что финляндский суд иногда еще до окончания дела освобождает подсудимого, на котором тяготеет страшное обвинение в убийстве и против которого имеются, во всяком случае, серьезные улики. Мы уже видели, что дело одного из подсудимых (Тополева) оказалось прекращенным за отсутствием вполне убедительных доказательств виновности, другой подсудимый (Александров) ушел из суда оправданный по обвинению в главном преступлении и обвиненный только за недонесение, а третий (Половнев) обвинен только в пособничестве. К этому можно прибавить, что за исключением формального и действительно нецелесообразного с точки зрения современной юридической науки требования от свидетелей свидетельств о несудимости, которое однако в настоящем деле ложилось своею главною тяжестью на обвинение, а не на защиту [Пример: отказ (12 сент.) вследствие непредставления такого свидетельства в допросе директора семянниковского завода Гиппиуса, одной из намеченных Юскевичем-Красковским жертв, хотя Гиппиус явился на суд. Допроса его требовали обвинители. Между тем свидетели, вызванные защитой Тополева, при совершенно аналогичных условиях были допрошены (12 июля 1907 г.). Таким образом, если суд был пристрастен, то в пользу защиты.], за исключением этого требования, основанного на финляндском законе, суд ни в чем не стеснял защиту; он давал ей возможность не только высказываться до конца, не только подвергать свидетелей перекрестному допросу и ставить даже явно не относящиеся к делу вопросы, он не только позволял ей приводить какие угодно доказательства, но даже дозволял на каждом шагу оскорблять суд и останавливал ее только тогда, когда она уже окончательно переходила все границы. В этомъ можно убедиться даже из отчетов о деле Нового Времени, Русского Знамени и т.п. органов, которых никто, конечно, не заподозрит в пристрастии к финляндскому суду или к обвинителям в данном деле. Так, защитник Юскевича-Красковского, прис. пов. Булацель, явно в насмешку ленсмана Хюриляйнена систематически называл Хюрихюрихюриляйненом; он же уснащал свою речь выходками против «средневекового финляндского суда», который по произволу и явно неправосудно заковывает очевидно невинных людей в кандалы, и на все это судья по большей части не видел надобности реагировать [Русское знамя, 14 авг. 1909, №180. Характерно самое заглавие отчета: "На Териокском судбище"]. Вряд ли нужно говорить, что ни в одном русском суде немыслима подобная свобода, — чтобы не сказать разнузданность — защиты.

А между тем вряд ли когда-либо суду приходилось действовать при таких трудных для него условиях. Обвиняемые преспокойно жили в России вне пределов досягаемости для финляндского суда, и русские власти не торопились и не старались их разыскивать.

Когда териокский станционный жандарм Запольский, у которого перед убийством Герценштейна ночевали его убийцы, случайно через несколько месяцев (4 февр. 1907 г.) встретил в Петербурге на Садовой улице одного из них (Половнева) и арестовал, указывая на него как на убийцу, то петербургская полиция преспокойно выпустила его на все четыре стороны, не доверяя и не считая нужным проверить обвинение (см. показания Запольского в заседаниях суда 21 февр. 1907 г., 11 сен. 1909 г.).

Юскевич-Красковский был известен с.-петербургской прокуратуре. Перед оставлением в начале 1907 г. Петербурга, он, по его собственным словам, был у прокурора спб. суд. палаты и заявил ему, «что явится в суд только тогда, когда русская власть окажется достаточно сильной, чтобы защитить русского дворянина и верного слугу Царя и отечества» [См. показания Ю.-К-аго на заседании 12 авг. 1909, а также отношение прокурора спб. окр. суда, прочитанное в заседании суда 21 февр. 1907 г.]. После этого петербургская прокуратура свободно выпускает Ю.-Красковского из Петербурга и даже не считаетъ нужным следить за ним, так что целые месяцы его местонахождение остается неизвестным как петербургским властям, так и обвинителям. И когда, наконец, частный обвинитель, прис. пов. Вебер, узнал и указал его адрес с.-петербургскому следователю по особо важным делам Тлустовскому, то понадобилась еще долгая переписка петербургских властей с тверской полицией, пока последняя сочла нужным арестовать его. Его арестовали, но прежде, чем выдать его Финляндии, его целых два месяца держали в русских тюрьмах, не подвергнув ни единому допросу. В Финляндии судебное заседание назначили через несколько дней, и финляндский судья был поражен самой возможностью двухмесячного предварит. заключения без допроса.

Когда кювенепский суд предъявил в установленном как финскими, так и русскими законами порядке требование о разыскании д-ра Дубровина, то петербургские власти ответили, словно издеваясь над судом, что Дубровин выехал из Петербурга, и адрес его неизвестен, хотя он в настоящее время известен всему читающему газеты миру.

Бывали и такие случаи. Финляндскому суду нужен свидетель Крикс, уже однажды выступивший на нем с очень ценными показаниями. Крикс отбывает воинскую повинность, и начальство отказывается отпустить его в Финляндию для допроса.

Русская полиция крайне неохотно дает свидетелям необходимые для них свидетельства о несудимости.

Таким образом положение кювенепского суда было все время чрезвычайно затруднительное, ему приходилось идти ощупью. И он это делал с величайшей добросовестностью и вместе с тем с величайшей осторожностью по отношению к подсудимым, действительно строго следуя принципу — всякое сомнение толковать в пользу подсудимого. Александров, несомненно, был в числе тех лиц, которые прибыли в Териоки около 17 июля 1906 г., которые проводили все время перед убийством вместе, которые ночевали последнюю ночь у териокского жандарма Запольского. Это установлено и показанием Запольского, и целым рядом других свидетельских показаний. Тем не менее суд, оправдывает Александрова.

Сторонники подсудимых настойчиво требуют перенесения дела в русский суд. В правительственном сообщении, опубликованном осведомительным бюро, было разъяснено, — на этот раз с полною основательностью и с исчерпывающею полнотою, — что такой перенос противоречил бы не только финляндским, но и русским законам. Но если бы он оказался возможным, то он был бы не в пользу, а во вред подсудимым, конечно, при условии, если бы русский суд не отступил от своей практики, в особенности от практики, установленной для политическихъ дел. Но если дело об убийстве Герценштейна не может быть перенесено в Петербург, то в Петербурге могло бы быть самостоятельно возбуждено другое дело, связанное с ним.

В №204 «Русского Знамени» (13 сентября 1909 г.) помещена статья В. Ярмонкина под заглавием «Герценштейновская трагикомедия». Статья удивительно безграмотна, даже для «Русского Знамени»; ее автор обнаруживает полнейшее незнакомство не только с финляндским законодательством, о котором он говорит особенно подробно, но и с русским; но одна мысль в ней заслуживает внимания. Ярмонкин доказывает необходимость переноса дела из Кювенеппе в Петербург на том основании, что дело об убийстве Герценштейна выросло в «обвинение в заговоре на многие убийства, и что, кроме Герценштейна, убит Иоллос в Москве, и в дом С. Ю. Витте положены две бомбы в Петербурге». Так как при наличности нескольких преступлений, совершенных одним лицом или одною группою лиц, подсудность определяется по месту совершения более тяжкого, то, по мнению Ярмонкина, прежде всего нужно решить, «где главенствующее преступление». На этот вопрос он сам отвечает так:

«Конечно, заговор на убийство многих, а не убийство Герценштейна. То обстоятельство, что заговор по юридической терминологии называется покушением, а убийство - совершением, нисколько не видоизменяет нашего взгляда, так как покушение может быть более тяжким преступлением, чем самое преступление».

Само собою разумеется, что «по юридической терминологии» заговор покушением не называется, но дело не в этом, а в том, что судебное следствие в Териоках и в Кювенеппе действительно доставило не мало доказательств существования в Петербурге сообщества, имевшего целью совершение ряда преступлений, одним из которых и было убийство Герценштейна. Сообщество это не есть Союз русского народа в целом, не есть даже его главный совет; по крайней мере, для такого обвинения нет данных. Но в среде союза есть группа членов, которая и образовала это сообщество. В русском обществе давно господствовало убеждение, что это сообщество не чуждо целого ряда кровавых преступлений, совершенных за последнее время в России. Но процессы Александрова, Тополева, Половнева и, наконец, Юскевича-Красковского и Ларичкина представили для этого мнения новые и весьма веские доказательства.

Прежде всего все непосредственные участники убийства Герценштейна, Ларичкин, Половнев, Александров, убитый Казанцев, а также уличенный или, по крайней мере, уличаемый Юскевич-Красковский, — все они состояли членами союза русского народа. Далее, один из подсудимых, именно Ларичкин, сознавшийся в участии в убийстве Герценштейна, выдал с головой целый ряд лиц из союза. Так, по его словам, Юскевич-Красковский давал ему карточки Аладьина, Аникина, Винавера, Герценштейна, Муромцева, Набокова, Седельникова и других видных членов первой государственной думы, поручая ему узнать адреса и выследить их, чтобы подготовить их убийство. Тот же Ларичкин показывает, что деньги на совершение убийства Герценштейна давал председатель союза русского народа Дубровин. Бывший член союза русского народа, секретарь «Русского Знамени» и личный секретарь Дубровина Пруссаков, получивший от Дубровина при оставлении у него службы в высшей степени похвальный аттестат, показал, что Дубровин принимал меры, чтобы скрыть следы преступления. Жена одного из убийц Герценштейна, скрывшегося и до сих пор неразысканного Рудзика, показывала, что она получала пособие от Дубровина. Вполне аналогичные показания дал в разных заседаниях суда целый ряд бывших союзников: Лавров, Романов, Крикс, Зорин и др. В ответ на их показания подсудимые дают понять, что все эти свидетели, и в том числе сам Ларичкин, который своими показаниями копает самому себе яму, подкуплены частным обвинителем. Но важно то, что показания всех этих лиц, вопреки всем стараниям защиты сбить их с толку, поразительно совпадают одно с другим или дополняют одно другое; и, что еще важнее, их показания, данные в начале 1907 года о том, что сообщал им об организации преступления 18 июля 1900 г. Ларичкин, тогда скрывавшийся, вполне сходятся с тем, что показывает теперь сам Ларичкин. Все эти показания подтверждаются фактом убийства рабочего Мухина, убийством Иоллоса и Караваева, покушением на известного прис. пов. Шнитникова, перед тем получившего письмо с соответственной угрозой от той же самой «Каморры Народной Расправы», которая предупреждала и Герценштейна.

И так далее, и так далее. Целый ряд доказательств представлен был в заседании суда 9 сентября 1909 г. представителем частной обвинительницы А. С. Зарудным.

Можно, конечно, сомневаться в том, достаточны ли все эти данные для обвинительного приговора, но вряд ли можно отрицать то, что они вполне достаточны для предания их суду по обвинению в образовании преступного сообщества, с целью совершения убийства видных общественных деятелей. Таким образом, Ярмонкин почти прав, когда говорит, что дело об убийстве Герценштейна выросло в дело о преступном сообществе или заговоре, как он выражается. Он был бы совсем прав, если бы сказал, что оно должно вырости в такое дело и выростет в него, если в России существует правосудие, но что до сих пор это не случилось.

Если у русских властей есть основание отвергать подобное обвинение, то о них необходимо уведомить финляндский суд и объявить во всеобщее сведение. Это не сделано, и потому мы можем считать, что и не может быть сделано.

Русская юстиция, таким образом, имеет полную возможность выполнить столь страстно выражаемое желание Булацеля, Дубровина, «Русского Знамени», «Нового Времени» и т.д. Если бы она это сделала, и если бы союзникам удалось в русском суде перед лицом русского общественного мнения опровергнуть тот тяжелый обвинительный материал, который собран против них при разборе дела об убийстве Герценштейна в финляндском суде, и доказать, что преступного сообщества с его боевой дружиной вовсе не существовало, то, конечно, пало бы и обвинение в организации убийства против Дубровина, а, можетъ быть, и Юскевича-Красковского. Однако это до сих пор не имеет места. Русская юстиция не желает оказать такой услуги союзу р.н., и, по-видимому, союз на нее за это не в претензии, так как желает он в действительности совсем другой услуги: просто прекращения дела об убийстве. А между тем это нежелание русской юстиции содействовать распутыванию всего этого клубка бросает печальную тень именно на нее и никоим образом не на финляндский суд, который делает свое дело.

В. Водовозов