Поездка, о которой идет речь в цитируемом фрагмента из путевых заметок Ореста Сомова состоялась 28 июня - 1 июля 1829 года. Кроме Сомова в ней участвовали Дельвиг с женой, Анна Петровна Керн, М. И. Глинка и А. Я. Римский-Корсак (друг Глинки). Эта прогулка также описана в мемуарах А. П. Керн.

Источник: Северная пчела, 1829, №№110-112

Ниже в тексте в квадратных скобках приведены комментарии автора

Четыре дня в Финляндии.
Письма к одному приятелю в Москву.

Письмо первое.
Станция Готака¹, 28 Июня, в 10 часов утра.

Давно уже ты посмеиваешься надо мною, что я слишком засиделся, или, повторю собственные твои слова - застоялся на одном месте, как непроточная вода. В самом деле, проведя, может быть, половину моей жизни под открытым небом, в езде по большим и проселочным дорогам, я теперь безвыездно сижу в Петербурге, и с последнего с тобою свидания в Москве, целые семь лет не видал ничего далее застав, да окрестных дач и загородных дворцов. Теперь хочу тебя удивить и потешить: я снова путешествую! - Кажется, слышу твой окрик: "Путешествуешь? куда же? не в Лапонию ли?" - Не так далеко, мой друг, только в Финляндию, и то не далее шестидесяти верст за Выборг. Ты, надеюсь, понял уже мое намерение: еду полюбоваться превосходными каскадами Иматры, на Воксе или Вокше, как называют эту реку туземцы, Финны. Как строгий наблюдатель местности, как путешественник, любящий удерживать народный выговор имен географических, я, в угоду добрым Финнам, буду называть реку сию, по их произношению, Вокшею.

Начну повествование мое исторически. 1929 года Июня 27-го, собрались мы ... [Здесь помещены, в подлинном письме, имена особ, участвовавших в этой четырехдневной прогулке. Все сии имена любезны сердцу Автора, и живут в нем, как одно из приятнейших его воспоминаний. Делиться этою частью воспоминаний своих с читателями не захотел он из скупости.] очень налегке, так, что милые наши дамы отказались на время от всех тех выгод, которыми их окружает городская нега. В десятом часу вечера, мы отправились в большой линейке. Извощик наш, прокатив нас по Черной речке и по Новой деревне, спросил наконец, куда надобно было ехать. - "По Парголовской дороге", отвечали ему. - "А где ж эта дорога?" - Эх, друг мой, разве ты и этого не знаешь? - "Вестимо! Я с тем брался, что не знаю дороги!" Этот простодушный ответ рассмешил дам, и мы сами взялись показывать дорогу нашему несведущему вознице.

Скоро Парголово, Осиновая Роща и пр. промелькнули и остались за нами; скоро мы увидели рубеж С.-Петербургской губернии и гербы Великого Княжества Финляндского, и сменили неровную, тряскую мостовую, перемежающуюся иногда довольно глубокими песками, на вековую, прекрасную, гладкую как скатерть дорогу, по какой друг твой уже давно не езжал, с тех пор, как прокатился по большим дорогам Австрии, Виртемберга, Бадена и Франции. Эта дорога, слегшаяся и затвердевшая от времени, как сталактит, и угладившаяся, как самый ровный помост, есть уже наслаждение для бывалого, прихотливого путешественника, который избалован дорогами изстари-образованных стран Европы.

Почтари Финляндские, с маленькими, но крепкими своими лошадками, несли нас как на крылышках. Признаюсь тебе, с первого взгляда я не слишком был предубежден в их пользу: мне еще памятны были Чухонские почтари по Рижской дороге за границу, от Нарвы до Полангена; там они грубы, неловки, почти не умеют править, несут под гору, тащатся на гору, поминутно останавливаются поправлять веревочную свою упряжь, беспрестанно обрывающуюся. Но здесь совсем не то: Финские почтари, с такою же веревочною упряжью, гораздо лучше управляются, скачут ровно с горы и на гору, сдерживают на опасных местах, и сами напрашиваются тормозить экипаж.

Ночь была прелестна: тиха, светла и тепла, словом, одна из лучших летних ночей здешнего климата; светляки, с ярким, алмазным их блеском, красовались там и сям по опушке дороги. Уже с третьей станции природа становится разнообразнее и царство растений многовиднее. Здесь находил я такие цветы и травы, которых не видал в лесах и по полям окрестностей Петербургских, и которые приветствовал я радостным взором, как старинных моих знакомцев Украинских. Тебе, как ботанику, мог бы я записать их названия; но уверен, что Флора здешних мест тебе знакомее, нежели мне, хотя ты, сколько помню, и не бывал в этом краю. Тут уже начинают показываться горы и холмики, красивые долины, речки и озерца, начинают расти камни; да, расти: ибо сие выражение очень верно рисует ту постепенность, с какою здешние булыжники за каждою станцией и почти за каждым шагом, являются больше и больше, крупнее и крупнее, пока наконец, далее во внутренность Финляндии, превращаются в огромные граниты, а там, еще далее - в целые каменные скалы и горы.

Часто мы сходили с линейки и шли пешком. Это была ночь наслаждений, чистых, полных и неотъемлимых. Душа, делясь с телом, питалась свежим, благовонным воздухом полей; она расширялась и уносилась далеко за пределы окружающих предметов. Милые дамы наши, забывая сон и усталость, шли вместе с нами. Веселые лужайки, змеистые тропинки, темно-синяя даль и полусумрак, одевавший поминутно-сменявшиеся картины - все восхищало их, и сие восхищение было прилипчиво: оно пламенно переливалось к нам, как тонкая, живительная струя магнитизма. Скажу тебе, не новое, но не всеми испытанное: при таких дальних прогулках, спутничество дам, молодых, образованных, одаренных пылким воображением и возвышенным чувством изящного, есть необходимое условие: они беспрерывно одушевляют, поддерживают, усиливают и неизгладимо запечатлевают в душе нашей наслаждения, пробуждаемые красотами природы. Будучи сами одним из изящнейших ее произведений, они более сродняют нас с нею, живят и дополняют ее новыми ощущениями - ощущениями тончайшими и полнейшими, которые совершеннее в них, нежели в нас, мужчинах.

Никогда не забуду я этой неизъяснимо-прелестной ночи, воспоминаний которой не могу передать тебе вполне. Мы встретили утро вместе с птичками, которые радостным чиликаньем, казалось, вызывали солнце. Наконец оно явилось и осветило края бледно-лиловых облаков: кто видел восход солнца в этот день, тот поверит правде в картине Воробьева: Петербургское утро, возбудившей споры знатоков, полузнатоков и невежд в прошлую Академическую выставку, именно этими светло-лиловыми облаками. Я сказал свое замечание на сей счет моему спутнику-Поэту, и мы вместе отдали полную справедливость наблюдательности Живописца-Поэта.

Вот только что и могу сказать тебе о сегодняшнем восхождении солнца. И ты, и я, часто любовались прежде сим зрелищем, в лесах, в полях, в садах, на суше и на воде.

Рано, как никогда не удается в городе, завтракали мы на станции Кивинебб². Кто-то из проезжих, не знаю, от души, или для того, чтобы мистифицировать добрых людей, написал здесь карандашем, на оклеенной бумажками стене, следующие стихи, которые в удовольствие твое я списал с дипломатическою точностью и всеми особенностями правописания:

Любовь для всех равно дышит:
Она из рая в ад, из аду в рай перебегает,
Гремит на Небеси и на земле!
Тем чем смертный гордится?

Другой подписал под ними два стиха из IV главы Онегина:

"Какой нибудь Поэт армейской
Тут подмахнул стишок злодейской"

Комментарий ко всему этому я не стану прибавлять, и некогда: едем далее. Чрез станцию, с довольно высокой лесистой горы, перед нами разостлалось прекрасное, широкое озеро, с двумя островками, которых деревья отсвечивались в гладкой поверхности озера, с несколькими рыбачьими лодками, скользившими по спокойной влаге, с живописными берегами и приятно раскинутою на одном из них деревнею. Деревня сия населена Русскими крестьянами, и называется Красное Село, или Кюрюля³. Вид сего озера, с его островками и окрестностями, представляется одною из прекраснейших картин Клод-Лоррена.

Здесь, на следующей за Кюрюлею станции, мы сидим в просторном и очень опрятном домике, едим крупных и отменно вкусных раков; спутники мои разговаривают с Гастгебером, или содержателем станционной гостиницы, Финном, который сам одет весьма опрятно и говорит по-Русски так хорошо, что по выражениям и произношению, его можно б было принять за Русского уроженца. Жена его, природная Финляндка, пожилая женщина весьма приятного вида, не имеет ни одного признака общей физиономии туземцев: она черноволоса, и черты лица ее довольно правильны. Она также довольно хорошо изъясняется по-Русски. И между тем, вслушиваясь отчасти в разговор, я пишу к тебе сие письмо, которое окончу замечанием, приносящим честь распорядительности здешнего местного Правительства. По всем станциям Выборгской Губернии посажены Гастгеберы (по произношению Финнов - Кискиверы), или содержатели гостиниц, обязанные, под строгим наказанием, снабжать проезжих столом, постелью и всем, чего они потребуют, кроме излишеств и причуд роскоши, за весьма умеренную цену; на каждой станции привешана, за стеклом, такса всем сим предметам, за скрепою Г. Губернатора, и означена пеня, которой подвергается Гастгебер за уклонение от сей таксы. Желательно, чтоб и по всем Российским трактам было что-либо подобное в пользу проезжающих, и чтоб они не были долее обреченною добычею жадных трактирщиков... Но я заговорился с тобою. Лошади готовы, меня ждут. Прощай, до Выборга!

Письмо второе.
Выборг, 29-го Июня, утро.

Сюда приехали мы вчера, в половине четвертого часа по полудни. С последней станции, Лилльперо, граниты и булыжники начинают поминутно расти, множиться и наполнять землю. При въезде в город, они составляют как бы передовое предместие. И в самом деле, они занимают такое великое пространство, так чудно разметаны на полугоре, между мелким ельником и другими кустарниками, так огромны и так близко лежат друг от друга, что подумаешь, будто бы видишь древний город, разрушенный землетрясением, или, подобно Содому и Гоморре, навлекший на себя гнев небесный и превращенный в камни вместе с словесными и бессловесными живыми тварями, некогда в нем обитавшими. Там видишь целый гранитный дом с кровлею, одним боком врезавшийся в землю; здесь - старинный архитрав, упадший на обломки колонн; далее - конический верх башни, поглощенной землею; инде растреснутую стену какого-то исполинского здания; наконец, как бы кладбища с опрокинутыми гробами и памятниками. И между всем этим царством запустения, обманутое воображение рисует взору образы окаменелых людей и домашних животных. Взор утомляется и тупеет, носясь по необъятному пространству, населенному сими первобытными жильцами здешнего края.

Из сего мертвого города, мы въехали в живое предместие, картинно расположенное по верхушкам и скату холма, на берегу озера, или лучше сказать, заводи Финского залива, и оттеняемое издали окрестным лесом, скалами и купами гранитов. По прекрасной плотине, или шоссе, обсаженной деревьями, подъехали мы к городским воротам. Ворота сии не высоки и сложены, равно как и стены крепости, из цельных булыжников, чернеющихся между сероватою смазкою. Проехав сквозь сии ворота, мы повернули направо, мимо площади и Реформатской церкви⁴, с которой в это время раздавался унывный звон. Мы спросили, что это значило? и нам сказали, что умерла жена какого-то почетного человека в городе, и что здесь ведется исстари обыкновение, по всяком зажиточном покойнике звонить в колокола, за что родственники умершего платят определенную цену по часам. Что город, то норов, сказали мы, и поехали далее. Чрез минуту, ямщики наши, Финны, привезли нас в трактир Мотти, стоящий у самой городской стены, на берегу помянутой заводи, и составляющий угол другой площади, против цитадели.

После сытного обеда, любезные мои спутники, утомленные дневным зноем, беспрерывным движением и бессонницею минувшей ночи, легли отдохнуть; а я, не в силах быв противиться нетерпеливому, беспокойному своему любопытству, пустился кружить по городу. Помнишь ли ты о старичке-колдуне в Русских сказках, который сам был с ноготь, а борода с локоть? Этот старичок мог бы служить эмблемою города Выборга. Два его предместия довольно обширны, а самый город уместился на одном камне.

"A beau mentir qui vient de loin"⁵,

прошепчешь ты, покачав головою; но я смело уверяю тебя, что в двадцать минут обошел я весь собственно-называемый город, начиная от моста и цитадели, до противулежащей оконечности. Средина города лежит на гребне скалы, от которого во все стороны идут правильные, широкие, но не длинные улицы, довольно крутым скатом, подобно как садовые рампы. Это придает городу какой-то оригинальный вид: он, с своею скалою и крутыми улицами, с своею цитаделью, лежащею на небольшом мысу или островке, с высокою посреди ее башнею, с гладкою поверхностью вод, омывающих его стены, с предместиями, рощами и гранитами, лежащими на противоположных берегах, - является замысловато-продуманною и прекрасно-написанною декорацией. Я полюбовался старинною архитектурою башни, которая величаво возносится над окружными зданиями, над целым городом, и осанисто смотрится в воды; я глядел на нее с почтением, как на рослого, крепкотелого и бодрого старика, пережившего несколько поколений, являющего под сединами своими силу мышц и твердость духа, и в безболезненной старости, спокойно взирающего на страсти и немощи, коими волнуются и под которыми падают сверстники его правнуков. Башня сия столь крепка, что устояла от рушительного действия пушек, коими громил ее бессмертный наш Петр во время осады Выборга. Теперь развевается на ней Российский флаг, с гербом города Выборга. Я заглянул в цитадель; но мне сказали, что для обозрения оной, должно просить позволения. Не желая, из суетного любопытства, отвлекать местное начальство от занятий важнейших, я пошел далее.

Вид с моста, построенного на рукаве взморья, и ведущего в противоположное предместие - отменно великолепен, особливо с правой стороны, когда едешь от цитадели. Повсюду видишь лесистые холмы, и на них, между деревьями, чернеют и сереют огромные вековые граниты. Здесь воображение творит себе новые призраки: кажется, видишь город, осажденный многочисленным неприятелем, которые раскинул шатры, поделал биваки и построил батареи по всем окрестностям, и готов снова грянуть по сей крепости и цитадели; кажется, ждешь, что пробудится там шум и тревога военного стана... Стоишь в молчании и смотришь с беспокойным ожиданием; но вековые граниты лежат в мертвой их недвижности, - и приятная существенность, зрелище полудикой, но прекрасной природы, сменяет робкие мечты разгоряченного воображения.

Здесь все напоминает Великого Петра. Кажется, бессмертный дух Его носится над стенами цитадели, и указывая мощною дланью на дальние пределы Финляндии, говорит: "это Моя собственность, Моим мечем добытая для России!" Благоговейный к памяти Сего Царя-Героя, хотел я итти далее, за город, и взглянуть на Казак камень, о котором предание говорит, что здесь один верный казак, во время осады Выборга, искупил собственною смертью жизнь сего Монарха. Мне сказали прежде, будто бы камень сей лежит у самого предместия; но встретившиеся мне на мосту здешние горожане растолковали мне, что Казак-камень находится в четырех верстах от города, по Фридрихсгамской дороге. Томящий зной и усталость от езды и пешеходства помешали мне итти туда: чувствуя необходимость в отдыхе, я пошел обратно в город. - Дорогою заходил я в здешние лавки. Некоторые из них представляют собою в большом размере, подобие наших Петербургских мелочных лавочек, или правильнее - это как будто бы кладовые товаров, выгруженных из кораблей разных стран Света. Здесь чего хочешь, того просишь: сукна и табак, шелковые ткани и Пармский сыр, шляпы и горчица, перчатки и варенья, детские игрушки и Голландские сельди, чай и сафьян, пряные коренья и юфтяные Казанские товары: все это находится в одной лавке и в самом близком соседстве друг от друга. Казалось бы, что такое разнородное согражданство должно было ссорить между собой вкус, запах и вид; но сии переселенцы далеких стран так же мирно уживаются между собою в одной лавке, как бесчисленные разноверцы в России, особливо в Петербурге. Подивившись такой лавочной терпимости, я возвратился домой, и нашел, что все мои спутники были еще в сладких объятиях сна; увлеченный примером, я сам упал на подушки, и также скоро и крепко заснул.

Чрез несколько часов, я пробудился. Дневный зной миновал, вечерний сумрак провожал закатившееся солнце; но духота комнаты гнала меня с подушек. Спутники мои все еще спали. Я вышел на балкон, с которого прекрасный вид на цитадель, на часть залива с прилежащими берегами, на отдаленные холмы с покрывающими их деревьями и гранитами. Ближе ко мне, по отлогости заселенного берега, белеются палатки военные и стоят грозные снаряды артиллерии. Ни души на площадях и по улицам, ни звука в городе. Городские часы пробили одиннадцать, и прежнее молчание снова воцарилось. Вот, прямо против меня, по скату крутой улицы, идет человек в длинном, широком плаще и в шапке или картузе особого покроя, с большим посохом, на верхнем конце которого приделано, в виде печного ухвата с шпилем, какое-то железное украшение. Вот он остановился посредине улицы и запел протяжную, заунывную песню на Финском языке. Это нахтвехтер, или ночной страж. В ту же минуту запылали огни за мостом или за предместием и на другом берегу, там, где стоит артиллерийский парк. Мысль, которая пришла мне на ту пору, признаюсь, была не такая романтическая, какой можно б было ожидать при сем стечении новых предметов; и, сказать ли тебе? нечаянное появление огней в тот самый миг, когда нахтвехтер затянул свою песню, родило во мне сию мысль. Вот она: я вообразил себя в каком-нибудь Немецком городе; ночь окутывает место действия черным своим покрывалом; нахтвехтер поет свою полуночную песенку, в таких словах: "Спите, добрые сограждане! Ангел-хранитель прикрывает вас крылом своим и блюдет вас от пороков, огня и воров..." Кажется, я слышу окончание речи его, перешедшей из речитатива в простой разговор или, лучше, в громкий крик: "Ай, братцы! пожар в доме Г. Шмита, воры в доме Г. Цольнера!" Кажется, вижу дым и пламя на одном конце улицы, слышу стук железного лома на другом.

Эта новая картина, набросанная наскоро моим воображением, отвлекла меня от других картин более строгого содержания, и произвела то же действие, какое могла бы произвести Теньерова живописная фарса, поставленная где-нибудь в галерее рядом с образцовыми произведениями Сальватора Розы и Жозефа Вернета. Внимание мое было развлечено и не могло уже принять прежнего направления; невольная улыбка судорожно прощекотала мои щеки и губы. Я сошел с балкона с таким чувством, с каким выходим мы из Театра, где после Шиллерова Вильгельма Телля представили нам, например, смехотворного Французского Вертера [Werther, ou les égaremens d'un coeur sensible⁶, очень забавный пародический водевиль, известный нашей публике и в подлиннике Французском, и в Русском переводе]. Не зная, чем лучше заключить разнообразные впечатления сего вечера, я снова лег, зажал глаза и скоро погрузился в глубокий сон, который лелеял меня до самого утра.

Сего дня проснувшись, очень рано, мы снова прошлись по городу, были на почте, где записались для получения лошадей по тракту к Иматре; видели старинную Чухонскую церковь⁷, которая, с цитаделью, составляет два единственные древние памятника Выборга; ибо улицы, домы и прочие здания вообще в нем новы. Церковь сия построена на скате камня, и наружным видом своим похожа более на какой-либо большой запасный анбар или фабрику. Она продолговато-четвероугольная, сложена из нетесанного камня и смазана толстыми слоями извести; с той стороны, где скала возвышается, стена церкви складена ниже, а там, где скала равняется с кряжем земли, стена вполтора раза выше; боковые стены идут как бы уступами; кровля очень высокая, с острым гребнем. Вообще архитектура сего необыкновенного храма отзывается первобытным младенчеством строительного искусства. Мы не успели видеть внутренность сей церкви, ибо спешили отправиться скорее к цели нашего путешествия - к Иматре. Возвратясь в гостиницу, мы узнали, что общество наше умножилось еще двумя спутниками. М. И. Г., известный любитель музыки, которого ты верно знаешь по прекрасным его музыкальным произведениям, догнал нас в Выборге с одним веселым товарищем, общим нашим знакомцем. Теперь лошади наши уже запряжены и мне только остается один миг, чтобы сказать тебе: прощай до нового письма.

[...]

Источник: Литературная газета, 1830, Т. 1, №36

Письмо VI.
С. Петербург, Июля 2-го.

По быстроте обратной нашей езды, и по такой же быстроте впечатлений, поминутно во мне сменявшихся, не мог я писать к тебе с дороги. Теперь опять сижу в уединенном моем кабинете, и доканчиваю описание последних суток нашего путешествия.

От Ихандолы с небольшим в час перенеслись мы в Выборг; знакомые уже, но чрезвычайно разнообразные виды снова привлекали наши взоры на этой дороге, и веселые поезды нарядных Финнов, праздновавших воскресенье, еще более оживляли оную. В Выборг приехали мы третьего дня в семь часов вечера. Синьор Мотти, хозяин трактира, наряженный и подготовленный по праздничному, встретил нас радостными восклицаниями и красноречивыми приветствиями; раскланивался дамам со всею вежливостью кавалера времен Людовика XV, и, так сказать, рассыпался перед ними в отборных комплиментах. Одна черта щекотливой его добросовестности весьма нас позабавила. Кто-то из наших спутников вздумал выговаривать ему за то, что он не снабдил нас съестными припасами до Ситолы, где мы должны были почти голодать. - "Мог ли я это сделать, по совести?" возразил Синьор Мотти: "вы бы могли подумать, Милостивые Государи, что я для своих выгод хотел вам навязать излишки столовых запасов моего дома. Нет, нет! прочь от меня все мелкие расчеты корыстных видов!" прибавил он со всем жаром Итальянского сердца. "O Motti, Mottissimo! перло из всех трактирщиков!" повторяли мы от полноты души вселд за ним, когда он, оконча громкую свою фразу, с благородною гордостью выступил из залы: "хвала тебе, Motti il magnifico! с высоты твоего величавого бескорыстия, ты не заботился о ничтожных, физических потребах временных твоих постояльцев, и лучше решился оставить их в добычу голоду, нежели взять с них деньги за несколько пар изготовленных на очаге твоем цыплят или за часть жаренной телятины!"

Раздражительное нелюбостяжание Синьора Мотти скоро однако ж успокоилось. Чрез несколько минут, он снова вошел к нам с верными своими сподвижниками, молодым, опрятным Немчиком и комнатною девушкой, Чухонкой, одетою в национальный ее наряд; оба сии прислужника несли перед Синьором Мотти столовые приборы, бутылки с вином и пр., и сам он устанавливал все это, приказывал и распоряжал с важностью водевильного Вателя. Должно отдать ему справедливость, что в награду за наложенный на нас волею и неволею пост, он употчевал нас вкусным и очень сытным обедом; и между тем рассказывал нам о прежних временах Выборга, которого мог он служить живою хронологией за сорок лет; о древности цитадели и башни, построенной, по его словам, какою-то знаменитою в давнопрошедших веках красавицей, которая заперлась в ней от неотвязного своего обожателя, Чухонского рыцаря; уверял нас, что в одной из комнат башни и теперь еще можно видеть башмачок и баночку с зубным порошком, принадлежавшие сей Финской красавице; но что не всякому можно проникнуть в эту комнату. И между тем, как рассказы лились из красноречивых его уст, он сам наливал нам вино в рюмки, угощал дам, расшаркивался почти при каждом слове, отдавал приказания своим челядинцам, хлопотал, суетился... словом, был в полной мере fac totum своего дома. После обеда, мы проговорились о намерении своем видеть сад Барона Николай. "Погодите, М. М. Гг.," сказал Синьор Мотти: "я вам представлю Чичероне, который ходит без устали и знает все тропинки, всё, до последнего кустика в этом саду." При сих словах он скрылся и через несколько минут ввел к нам высокую, приятного вида девицу. "Это дочь моя, Милостивые Государыни," сказал он, подведя ее к дамам, - "И вот ваш Чичероне."

Под предводительством сего обязательного и любезного Чичероне, мы отправились пешком мимо цитадели по мосту, потом вправо, к крепостным воротам. Прошед сии последние, мы взбирались по песчаной дороге на косогор, покрытый редким лесом и по местам усеянный крупными каменьями. Дамы наши, устав в этот день от езды и пешеходства под зноем солнечным, едва поспевали за быстрым, мерным шагом новой нашей спутницы, которой ноги, ступив на мостовую, как будто бы почувствовали знакомую стихию. Был уже десятый час вечера, когда мы пришли к ограде, сложенной из булыжника, и к белым, ложчатым воротам незавидной архитектуры. За сими воротами, по обе стороны идет деревянная решетка до самого дома, который тоже деревянный, обнесен террасами, от коих идут вниз какието узорчатые лесенки. Сказать ли тебе откровенно? увидя то, что было впереди, я невольно подосаловал на этот дом и на эти садовые ворота. Воображение мое мигом их пересоздало. Я мечтал, будто бы вхожу в сад сквозь какое-то ущелие, в высокой, каменистой горе, сквозь нечто вроде Царскосельского большого каприза; передо мною с визгом отворяются тяжелые железные ворота; на место деревянного дома, будто бы вижу огромное, высокое здание в готическом вкусе, подобие древних рыцарских замков, с толстыми, небелеными стенами, с пробоинами для пушек, с круглыми, зубчатыми башнями по углам. Сие первое впечатление было впрочем недолговременно: другие предметы скоро привлекли и приковали мое внимание.

Вообрази себе пространный сад, обнесенный с одной стороны целою цепью высоких гранитных скал, которые великолепною, единственною террасой лежат во всю длину его; вообрази себе, что ты идешь мимо их дорожкою, изрытою на полу-горе, и встречаешь поминутно то самородную пещеру, заслоненную с одной стороны вросшим в землю гранитом, который однако же в двух местах оставил отверстия для входа; то подобие древнего храма, у коего осталиь три поросшие мхом стены без крыши, и посредине коего, вместо жертвенника, лежит огромный гранит, какой разве только рука допотопных исполинов могла бы сдвинуть с места; то видишь над своею головою, в заломе скал, ужасной величины архитрав, или просто, целый обломок утеса, оборвавшийся на скалы и одним углом висящий в воздухе. Вообрази себе все это на берегу залива, которого гладкие, спокойные воды поминутно мелькают из-за деревьев и наконец, на краю сей чудной террасы, стелются у самого подножия скал. Вот грандиозо сего необыкновенного сада, и его не может создать никакое искусство человеческое: оно могло только с умом и чувством изящного воспользоваться тем, что приготовила здесь сама природа - и этого уже довольно для человека!

Насупротив сей неподражаемой террасы, в одной оконечности сада лежит небольшой остров, омываемый водами залива: это огромная, высокая скала, целая гранитная гора, покрытая деревьями и выдавшаяся на вершине острым гребнем. Там погребен Поэт, старый Барон Николай, отец нынешнего владельца сей мызы. Гробница его, сделанная в виде древнего саркофага из серого камня и стоящая на гребне скалы под тенью нескольких дерев, далеко видна со взморья и с противоположных берегов. Какое поэтическое место вечного успокоения для Поэта! Мы подошли к островку, хотели переправиться к нему на плотике; но островок обнесен чугунною решеткой, которой дверь была тогда замкнута. В это время, раздался на вершине скалы звук трубы; другой отвечал ему вдалеке. Очарование было совершенно; воображение наше, настроенное уже прежде дивными красотами сего волшебного сада, творило себе новые, неизъяснимо-чудесные мечты: сия высокая скала, омываемая волнами моря, сей неприступный для нас гроб, сей неожиданный звук трубы в часы ночи, поселили в нас какой-то благоговейный страх. Нескоро уже мы решились спросить нашу путеводительницу, что значили эти звуки? и она объяснила нам, что садовые сторожа в ночное время перекликаются здесь трубами.

На другом холме сада, по дороге к дому, великолепно возвышается обелиск и опять надгробные памятники: это кенотафии членов фамилии Броглио, к которой принадлежит нынешняя Баронесса Николай.

Над скалами, которые назвал я террасою сада, гордо стоит небольшой домик: здесь был кабинет покойного Барона-Поэта. Сюда к нему слетало вдохновение, беспрерывно оживляемое, поддерживаемое чародейственными красотами сих мест, которые отселе обнимал он одним взором. При такой обильной возбудительной пище для души и воображения, мог ли он не быть Поэтом?

Я много видел садов в Европе; но скажу тебе в полноте убеждения, что не видал еще доныне ничего, подобного здешнему. Повторю сказанное мною выше: его создала сама природа в игривой своей прихоти, и предоставила только человеку средства - воспользоваться готовым. Сад сей называется Mon repos (мое успокоение): не знаю, кто дал ему это имя, но оно как бы относится к старому Барону, которого прах успокоился здесь от сует и превратностей жизни. Первоначально мыза сия принадлежала Герцогу Виртембергскому, брату в Бозе почившей Императрицы Марии Феодоровны, бывшему в последствии Королем. Он положил основание саду во время управления своего прежнею Финляндскою Губернией. Император Павел I купил сие место и подарил его почтенному своему воспитателю, Барону Николай, от которого по наследству перешло оно к нынешнему владельцу, сыну его, находящемуся теперь Посланником при Датском Дворе.

Не стану говорить тебе о других украшениях сего сада; они таковы, как и в других больших и великолепных садах, с небольшими оттенками, зависящими от вкуса и знания архитекторов и садовников. Человек мудрит и портит, сказал наш Карамзин. Истина сия, впрочем, не имеет здесь важных применений; ибо главное дело - умение воспользоваться красотами первобытными, естественными, и поразить глаза посетителя тем, чего напрасно стал бы он искать в других садах, соблюдено здесь, как нельзя лучше. План сада начерчен и выполнен превосходно, и делает честь воображению и вкусу чародея-зодчего. Замечу еще, что деревья здесь отменно красивы: высоки и привлекают взор густотою и свежестью своей зелени; есть аллеи истинно-великолепные. Но лучшим, великолепнейшим из растительных украшений сада сего я почитаю мхи, поросшие по вековым его скалам, инде манящие глаза то яркою, то бледною зеленью, инде почерневшие от времени. На сих мхах, в одном месте, по отвесной почти крутизне скалы выбежала ель, выпустила коренья наружу и теперь растет, так сказать, лежа. Цепляясь за ее веревчатые корни, я взбирался на скалу, лазил по ветвям ели и оттуда окидывал взором весь сад, взморье и часть окрестностей.

Девица Мотти уверяла нас, что она, так как и все жители Выборга, любит сей сад; жалела только, что в нем не бывает музыки по воскресеньям! - "Боже избави его от этого!" подумали мы единодушно.

Уже в первом часу по полуночи, насилу расстались мы с сим очаровательным садом. Не чувствуя почти крайней своей усталости, мы спешили проститься с Синьором Мотти, его дочерью и Выборгом, и тотчас поскакали по Петербургской дороге.

Остальную часть нашего путешествия доскажу тебе в немногих строках. Лилльперо, Готака, Кюрюля, Пампала, Кивинебб и Раяйоки (Финские станции по сей дороге), быстро сменялись в наших глазах. Скоро мы распрощались с Финляндией и от души посвятили ей вздох воспоминания о нескольких приятных, надолго памятных днях, проведенных нами в ее пределах. С ровных, гладких Финских дорог, мы снова съехали на тряскую мостовую, которая еще более вымучила из нас вздохи и жалобы прощальные. На первой Русской станции, в Белоостровке, подошел к нашей линейке видный Уральский Козак, потребовал от нас подорожную, принес ее обратно и сказал с запинкой: "Командир велел узнать, не везете ли вы корчемной Финской водки?" Дамы наши не могли удержаться от смеха; и одна из них спросила, как зовут Г. Таможенного Пристава? Козак назвал его по имени и по отчеству.
- "А фамилия его?" спросила дама.
- "Наверное не могу сказать, В. П-во," отвечал Уралец; "а кажется, что Наталья Ивановна."

Скоро явился и сам Г. Пристав, осмотрел нашу поклажу и не нашед в ней никакой контрабанды, отпустил нас с миром. Стукотня мостовой и местами пыль по дороге, поминутно напоминали нам, что мы приближаемся к столице. Солнце как будто сговорилось в этом с дорогою: лучи его разливали в воздухе палящий зной, и нам казалось, что с каждою верстою, с каждым почти шагом атмосфера становилась гуще и гуще, душнее и душнее.

В город въехали мы 1-го Июля, вечером, как бесприютные странники; ибо по причине гулянья, не могли скоро добраться до квартир. Представь себе забавную картину нашего возвращения: в дорожном экипаже и в дорожных платьях, с загорелыми и запыленными лицами, должны мы были проезжать сквозь нарядные толпы гулявших. Вид наш так сильно поразил одного юношу, провожавшего целую вереницу щеголеватых дам, что он, взглянув на нас, отворотился, закрыл себе лицо полою сюртука и казалось, говорил своим дамам: "Voici les Osages qui viennent nous enchanter de luers graces sauvages. Miséricorde, qu'ils sont gentils!"⁸

Перебегая в мыслях моих все впечатления сего четыредневного путешествия, искренне сожалею о людях достаточных и свободных, которые, живучи в Петербурге, не могут уделить несколько дней для того, чтоб видеть хотя частицу сей Финляндии, вообще столь мало знакомой нам, ближайшим ее соседям. Немногие путешественники еще о ней говорили, и те по большей части слегка и холодно. Одна Иматра стоит уже того, чтобы для нее проехать и более двух сот верст, особливо по прекрасным, живописным дорогам Финским. Что же, если с сею приманкою совокупляется еще мысль - видеть чудесный сад Барона Николай и привлекательные окрестности Выборга?..

Если ты сдержишь свое обещание и приедешь на несколько времени в Петербург, то верно не откажешь мне в удовольсвии, быть твоим проводником в этой прогулке за двести верст. Иначе, я буду тебя приследовать, как Фурии покойного моего тезку, отчаянной и дружелюбной памяти...

Орест Сомов.

1. Ныне Стрельцово.
2. Ныне Первомайское.
3. Ныне Красносельское.
4. Лютеранская церковь свв. Петра и Павла
5. "Легко привирать приехавшему издалека" (фр.)
6. "Вертер, или заблуждение чувствительного сердца" - водевиль Жоржа Дюваля.
7. Церковь финского лютеранского прихода (бывш. собор доминиканского монастыря)
8. "Вот Осажи, пришедшие очаровать нас своей дикой грацией. Боже, как они милы!" (фр.) Осажи (Осейджи) - индейское племя Северной Америки.